Два лета
Шрифт:
Я роюсь в кошельке в поисках евро, которые на прошлой неделе по настоянию мамы купила в банке, и расплачиваюсь с водителем. Он помогает мне достать из багажника чемодан, я мямлю: «Merci [13] », он срывается с места, и теперь я стою на брусчатой улице одна.
В воздухе пахнет свежим хлебом. Повернувшись, замечаю на другой стороне улицы крошечную старомодную булочную. На окне написано BOULANGERIE [14] , в витрине выставлены румяные буханки и длинные багеты. Вот оно что. Рю-дю-Пэн. Хлебная улица.
13
Спасибо (фр.).
14
Пекарня (фр.).
В
Я вздрагиваю. Кто это? Вспоминаю, как в самом первом письме папа писал, что «друзья-художники заглядывают, когда им заблагорассудится». Отлично. Сейчас я совершенно не настроена с кем-то знакомиться. Да я и вообще не любитель новых знакомств. Пока я размышляю, не постучаться ли еще раз, дверь распахивается.
Женщина примерно возраста моей мамы смотрит на меня в замешательстве. У нее собранные в низкий хвост рыжеватые волосы и ясные голубые глаза, она одета в полосатую рубашку и укороченные черные брюки. В руке сухая кисть. Определенно, друг-художник.
– М-м-м, привет, – пищу я. – Bonjour. – Вот она, родная стеснительность, тут как тут. – Я… э-э… дочь Неда Эверетта, я…
– Саммер, – говорит женщина. Она внимательно изучает меня, ее глаза расширяются. – Ты Саммер.
Из-за французского акцента имя звучит как «Сам-эйр». Я киваю с облегчением: меня узнали.
– А папа дома? – Я неуверенно делаю шаг вперед. – Он должен был встретить меня в аэропорту…
Женщина хмурится, прикрывает глаза и начинает кончиками пальцев тереть виски. Может, у нее не так уж и хорошо с английским.
– Pardon [15] , – наконец говорит она и снова смотрит на меня. – Отец – он до тебя не дозвонился? Не сказал тебе?
Я замираю.
– Не сказал мне что? – спрашиваю я и вся сжимаюсь от ужаса.
Женщина вздыхает и качает головой.
– Боюсь, твой папа в Берлине, – объясняет она, все еще хмурясь. – Ему поздно сообщили, и он в последний момент уехал на открытие музея.
Погодите-ка. Что? В голове туман. Берлин? Отца нет в стране? Я здесь, во Франции, совершенно одна? Внутри нарастает что-то, похожее на панику, во рту пересыхает.
15
Прости (фр.).
– А вы… не знаете, когда он вернется? – тихо и испуганно бормочу я.
– Наверное, через неделю? – Художница разводит руками. – Не знаю, – добавляет она извиняющимся тоном.
Я тупо смотрю на нее. Слышно, как через улицу звякает колокольчик – дверь булочной открывается. Почему отец не сообщил, что едет в Берлин? Как он мог поставить меня в такое положение? И что мне делать? Теперь уже воспоминания о маминых словах не остановить. Мгновенно завладев моими мыслями, они начинают прокручиваться в режиме повтора. Боюсь, тебя ждет разочарование. Ты же знаешь, какой он. Боюсь, тебя ждет разочарование. Ты
– Заходи, пожалуйста, – говорит художница.
Я моргаю. Она явно беспокоится обо мне, шок и разочарование, должно быть, написаны у меня на лице.
– Ты устала с дороги, non? [16] – продолжает она, открывая дверь настежь. – Наверное, хочешь папе позвонить?
Я сама не знаю, чего хочу. Одна часть меня хочет вернуться в аэропорт, снова пересечь Атлантический океан, дать обратный ход. А вторая – просто завалиться на землю и плакать, как французская девочка в самолете. Я не делаю ни того, ни другого. Стою на пороге, будто приклеенная, мысли путаются. И конечно же, надо бы маме позвонить, сказать, что долетела. Но тогда придется признать, что она была права.
16
Нет (фр.).
– Могу сделать тебе chocolat chaud – горячий шоколад, – добавляет женщина, и я поднимаю глаза. – Твой отец, он говорил, что ты это любишь, n'est-ce pas? [17]
Меня немного отпускает. Я понимаю, что именно этого я и хочу – выпить горячего шоколада. А потом разберемся со всем остальным.
Папа помнит, что я люблю горячий шоколад, и даже потрудился сказать об этом знакомой художнице – одного этого факта достаточно для того, чтобы я двинулась вперед и вошла в дом. Как приятно поставить наконец тяжелый чемодан и сумку-шопер на пол в темной прихожей. На стенном крючке висит несколько одинаковых ключей, в углу полное ведро кистей. Свою женщина бросает туда же. Изысканная и чужая, эта художница смогла немного успокоить меня.
17
Не так ли (фр.).
– Спасибо, м-м-м… Мадам?.. – Я замолкаю, не зная, как к ней обратиться.
Женщина улыбается, обнажая чуть неровные зубы.
– Меня зовут Вивьен Лакур. Пожалуйста, называй меня просто Вивьен.
Я тереблю свои браслеты.
– Хорошо. Приятно с вами… – начинаю я, но Вивьен, застав меня врасплох, делает шаг вперед и целует меня по разу в каждую щеку.
Так. Помню, читала в путеводителе, что таким образом французы приветствуют друг друга и прощаются. Мне немного неловко, и я тут же решаю, что терпеть не могу этот обычай. Вивьен отступает и снова изучает меня, ее лицо отражает смесь любопытства и сочувствия. Интересно, что она обо мне думает, наверное, не совсем такой представляла она себе дочь великого Неда Эверетта. Она хлопает в ладоши, разворачивается и ведет меня в просторную, полную воздуха кухню.
– S'il te plait [18] , садись, – предлагает она.
Я опускаюсь на стул за старым дубовым столом. Кухня в деревенском стиле, с медными кастрюлями и сковородами на крючках, окна выходят в заросший сад. Со своего места вижу красный сарай и искристый голубой бассейн. Мне уже не так и грустно. Папин летний дом превзошел мои ожидания. Вроде можно здесь недельку переждать. Вроде.
– Вы здесь живете? – спрашиваю я Вивьен; кивая, она ставит на огонь кастрюльку и наливает молоко. – А еще кто-то живет? – продолжаю я. Надеюсь, меня не сочтут невежливой. Я все еще растеряна и как в тумане и хочу по возможности разобраться в ситуации.
18
Пожалуйста (фр.).