Два пера горной индейки
Шрифт:
Он зашнуровал ботинки и поднялся:
— Удивительно, как отдельные слова меняют свое значение. Я о слове «бездельник». Сейчас оно звучит как очень мягкое, этакое журящее словечко, и только. А я недавно читал повесть Марлинского «Амалатбек», и там слово «бездельник» звучит как самое страшное оскорбление. Там наши солдаты кричат своим врагам: «Бездельники, в куски изрубили наших раненых!» Или так: «Это все бандиты, бездельники, головорезы!» Сто лет тому назад бездельник приравнивался к головорезу, к убийце. Бездельник был последним человеком, изгоем.
Тут меня уже зло взяло.
— А ты везешь их на своем горбу, — повернулся я к Киму. — Гастролеры! Пришли,
— С ними ничего не поделаешь, Сеич, такие люди, — сказал Ким примирительно. — Выгони их, они другое место найдут. Искать недолго.
— Ну что же, каждому свое, — вмешался доцент, — я философствую, Ким Васильевич, как ты говоришь, — везет, а ты у нас борец. Тебе и карты в руки.
— А что ты думаешь? Возьму и скажу на следующем заседании кафедры, встану и все скажу. Кто работает, а кто ездит на чужом горбу. И про очковтирательство скажу. Возьму Витькин журнал, где будет отмечено, что сегодня у него все присутствовали на занятиях, и покажу его. Возьму Володькины журналы и проверю года рождения и адреса. Надо ткнуть носом нашего старого труса, пусть нюхает, какую показуху развел на кафедре.
— Его тоже можно понять, Сеич, — сказал Ким, — год до пенсии. — Он чесал свою плешь, а доцент смотрел на меня, как мне показалось, с удовольствием. Но в его доброжелательной улыбке чуть-чуть читалась ирония.
— Не поймет, — проговорил Шелестов, имея в виду нашего шефа, — не поймет и обозлится. Решит, что ты под него копаешь. Тогда греха не оберешься. Что ты, его не знаешь? И потом, хорошо ли на товарищей доносить? Надо с ними сначала поговорить.
— Да что с ними разговаривать?! Не говорили разве?! Я считаю, Ким, что мы не должны молчать, — доказывал я. — Нельзя с этим мириться, пойми, Ким. Если вы меня не поддержите, вы будете последними подлецами.
— Прости меня, Леша, — сказал доцент, — но я представил себе конечный итог твоего мятежа. Сейчас у нас на кафедре тихо. Противно, но тихо. После ж твоего выступления, по сути дела, ничего не изменится, но жить станет невозможно. Образуются лагери, начнутся подсматривания, подсиживания... Как хорошо, что сейчас у нас этого нет. Перебиваемся на одном подхалимстве. Ты можешь выпустить джинна из бутылки. Ведь если быть тенденциозным, то можно и у тебя что-нибудь найти. У тебя даже легче, ибо ты больше делаешь. А изменить при Колокольцеве ничего не удастся. Пора тебе быть умнее. Ты говоришь о частностях, о двух бездельниках. Но даже если убрать эту частность, общий порядок не изменится.
Шелестов помялся, покряхтел, запихал в свою спортивную сумку завернутые в бумагу кеды и вышел.
— И этого не переделаешь, — сказал доцент. — И не надо. Все бы были такими, как он. Идем?
Мы прошли мимо Кима Васильевича, сидящего на месте Овчарова, и направились к выходу со стадиона. «Чего я опять завожусь? — думал я. — Опять мне больше всех надо...» Флоринский молчал, видимо обдумывая наш разговор, а потом заговорил:
— Понимаешь, оба они, конечно, подонки, пьянь. На свете всегда существовали и существуют подонки. Пусть они себе тупеют и спиваются. Постепенно и они сядут на одну скамейку с теми, кто сидит здесь с утра на трибунах. Я не испытываю к ним ничего, кроме брезгливого отвращения, и, если увижу, что один из них валяется посреди дороги, переступлю и пойду со спокойной совестью дальше. Наверное, естественный отбор среди людей происходит не только благодаря генам и воспитанию, но и обусловливается наличием свободной воли человека. Ты можешь стать пьяницей и погибнуть, а можешь стать Лобачевским, Королевым или Пастернаком.
Вот мы говорили с тобой о философском камне. У нас только в почках могут быть одинаковые камни. Человечество накопило такое количество мыслей и идей, записанных на бумаге, что только ленивый, бездарный и нежизнеспособный человек не может найти взамен пьянства подходящих истин и идей. Подонки всегда были и будут. Дело гораздо серьезнее, глубже...
— Не пойму я тебя. Что же теперь, и сидеть сложа руки? Правду начальству не скажи, бездельников и жуликов разоблачать бесполезно, алкаши пусть себе живут... Ты все прикрываешься какими-то высокими материями, а, по-моему, это просто приспособленчество.
Глаза у доцента стали грустными и отчужденными.
— Ты думаешь, что ты меня обидел? — сказал он. — Нет, Леша, огорчил. В том-то дело, что никто не хочет видеть леса за деревьями, и ты в том числе.
— Брось ты, доцент! Может, я чего и не понимаю, но так нельзя. Перешагнул и пошел. А через кого перешагнул? Ведь это русские люди. Не перешагивать через них надо, а что-то делать.
— Что ты предлагаешь? — опять улыбнулся он.
— Не знаю. Но только не злорадствовать.
— Воспитывать?
— Может быть, и воспитывать. Суровыми мерами воспитывать. Например, сразу из вытрезвителей отправлять на принудительные работы, где бы они вкалывали по году, а заработок их шел бы семьям и детям. И для детей хорошо, и им бы самим на пользу пошло. Дисциплина нужна, Николай Львович. Дисциплина, требовательность и порядок. Как со студентами, так и с народом.
— Народ? Что такое народ? Никакого народа нет. Есть просто люди, индивидуальности, из которых он состоит. Индивидуумы группируются. Мой круг людей, твой круг... Объединяются они духовными интересами. А что может быть общего у меня, да и у тебя, с этими... — он произнес нецензурное слово.
Не понравилось мне это... Ох не понравилось! Что же получается? Раз нет народа, значит, вроде бы нет и родины? А как же быть с русской историей и культурой? Их тоже побоку?
Противен он стал мне после этого разговора. Все, больше я с ним не откровенничаю. И пошел он со своим научным руководством! Обойдусь без такого шефа.
Елизавета Дмитриевна
Мой маленький кабинетик отгорожен от коридора застекленной перегородкой. В этом закутке кроме стола размещаются шкаф с бумагами, книжная полка и стул для посетителей. На большом подоконнике чахлый кактус. Сколько его ни поливай, он не растет, но и не засыхает. Кактус вытащили в коридор наши сотрудники, выкинули, а я подобрала. Один раз отцвел и теперь сто лет будет стоять то ли живой, то ли неживой.
Первой ко мне вошла женщина в черном платке. Сердце у меня екнуло, опять смерть, опять горе. Она села после моего приглашения, протянула мне документы. Погиб муж. Шофер. Двое детей. Пенсия за погибшего кормильца. Я просматриваю документы и обнаруживаю, что в них нет, не хватает самого главного — справки о заработке за последний год. Жестоко посылать к нам оформлять пенсию саму вдову. В таких случаях надо бы прийти представителям организации погибшего.
Я поднимаю на нее глаза:
— Здесь не хватает кое-чего, но это не страшно. Вы оставьте мне документы, чтобы вам больше не ходить, а я сама свяжусь с организацией и все улажу.