Два побега(Из воспоминаний анархиста 1906-9 гг.)
Шрифт:
В первые дни возвращения нашего в Екатеринослав, товарищи предложили мне и Бабешко поехать на время заграницу, пережить там острое для нас время. Положение анархического движения к тому времени было чрезвычайно тяжелое. Почти все активные работники были настолько скомпрометированы, что им грозила смертная казнь, и они жили в невероятно тяжелых условиях подполья. Не проходило недели, чтобы кто либо из них не погибал. Уцелевшие вынуждены были дни и ночи прятаться. Мы с Бабешко переходили с квартиры на квартиру, не всегда вооруженные, так как часто приходилось имевшиеся у нас браунинги одалживать товарищам, шедшим на террористические акты. Силы наши таяли с каждым днем.
Я решил поехать заграницу. Бабешко упорствовал. Он считал необходимым продолжать борьбу без всякого перерыва и решил лучше погибнуть в России, в боях, чем ехать заграницу и ничего там не делать. Он весь горел жаждой немедленной борьбы и всякие споры с ним на этой почве были бесполезны. Получили
В эту ночь мы ночевали на разных квартирах в Нижнеднепровске. На другой день по полудни меня взволнованно извещают, что только что Бабешко захвачен сильным нарядом полиции. Арест произошел благодаря предательству хозяина квартиры, так что ничего не ожидавший Бабешко не успел даже дать отпора. В тот же день он был заключен в Екатеринославскую тюрьму и закован, а через несколько дней казнен по приговору военно-окружного суда. Товарищи ничего не могли сделать в отношении его побега: уж слишком крепко его держали, а главное его дело провели с быстротой военно-полевого суда.
Полиция усиленно рыскала по Нижнеднепровску, Амуру и Екатеринославу, стараясь по следам Бабешко захватить и меня. Я уцелел случайно, благодаря получасу времени, в течение которого получил предупреждение.
Через Петербург и Финляндию я поехал в Париж.
Мучительно тяжело было расставаться с краем, где сложились мои лучшие идеалы, где я провел несколько лет в напряженной борьбе за эти идеалы, где погибли почти все мои товарищи и друзья и где местность еще дымилась от вчерашних битв и сражений. До Петербурга и Финляндии я, по требованиям конспирации, ехал в сообществе Анастасии Галаевой, одной из замечательных лиц в нашем движении прошлой эпохи. Когда же в Гельсингфорсе я остался один и должен был садиться на пароход, я не знал, что с собой делать. Сердце замирало и рвалось на куски перед последним шагом. Несколько раз я пытался вернуться назад, возвратиться на наш буйный Амур и Екатеринослав и там, вместе с оставшимися товарищами, на последних ударах с врагом, закончить свою жизнь. Усилием воли я поборол в себе эти движения и продолжил путь по первоначальному маршруту. Около 10-го июля 1907 года я уже был в Париже.
Часть вторая
От Бека я имел адрес в Париж к народовольке Софье Львовне Шейнцис, которая отнеслась ко мне с добрым вниманием и заботливостью. Благодаря ее заботам я с первых же дней приезда в Париж устроился на работу в одной автомобильной мастерской. Первые два месяца я жил исключительно среди французов и имел возможность наблюдать французского рабочего на фабрике и вне фабрики. Мирная и, по сравнению с Россией, сонная жизнь Франции произвела на меня удручающее впечатление. Того революционного духа, которым мы недавно жили у себя дома, здесь не было и в помине. Переход в эту сонную жизнь был для меня чрезвычайно тягостен и невыносим. Я не мог помириться с мыслью, что проживу в этой обстановке более нескольких месяцев. И я решил про себя, что через два три месяца непременно поеду обратно в Россию. Для этого необходимо было поскорее списаться с своими амурскими друзьями.
Первое полученное мною из Екатеринослава письмо расстроило, однако, мои мечты о немедленном возвращении в Россию. Мне сообщили, что со времени моего отъезда заграницу несколько товарищей были убиты в стычках с полицией, несколько арестовано и сидят в Екатеринославской тюрьме в ожидании казни; в числе последних — и Владимир, приезжавший в Александровск на наше освобождение. Тарас усиленно разыскивается полицией. Меня просили никоим образом не приезжать и продержаться заграницей, хотя бы год. — Ты там на свободе. Займись книгами, языками. Пригодится и тебе и всем нам, — писали мне. Следующее письмо наносит мне новый удар: арестован (по подозрению в сношениях с революционерами) и выслан в Сибирь Николай, а также мой брат, которого также выслали в Сибирь за родство со мной. Еще через некоторое время в разных местах были арестованы Тарас Онищенко, Геннадий Мудров и многие другие. Уцелевшим пришлось разъехаться. Амур наш опустел. Возвращение мое не вольно откладывалось на неопределенное время. Тем временем я разыскал наших товарищей, которых в Париже оказалось довольно много. Достал номер пятый Буревестника, недавно вышедший. Его страницы тоже говорили, но лишь в большем масштабе, об эпидемии казней, о том всеобщем разгроме, которому повсеместно подверглось наше движение в России. Больно было читать хронику из России, некрологи и т. д. Среди находившихся тогда в Париже анархистов были: Оргеиани, Забрежнев, Ветров, Венин, Рогдаев, только что приехавший из России и пробиравшийся на международный анархический конгресс в Амстердаме, М. Корн и многие другие. Париж тогда являлся центром многочисленной политической эмиграции. В среде последней ежедневно почти шли митинги, доклады,
Ленин, несомненно, был наиболее убежденным активным деятелем социал-демократии. Его выступления всегда дышали силою и энергией. Обычно, они касались тактических расхождений с группой Мартова. Тактика Ленина казалась более революционной по сравнению с тактикою Мартова, но цель обеих групп была одна — обе стремились к установлению буржуазного парламентаризма в России. При всем моем желании я никак не мог видеть существенной разницы между этими группами. Тактическое расхождение — мелочь в сравнении с тем общим, которое эти фракции имело. И я потом часто думал — удайся в 1905 году буржуазная революция в России, установись у нас республиканский режим по образцу, например, Франции, обе фракции занимались бы одним делом в буржуазном парламенте и делить им было бы нечего.
Иное дело анархисты. Они расходились с социал-демократами в корне, расходились относительно основной цели революции, относительно главных задач завтрашнего дня. Расхождения эти остались бы при всяком исходе русской революции. По вопросам этих расхождений и шла главным образом дискуссия и борьба между анархистами и социал-демократами заграницей.
По мере того, как в России все более и более укреплялась реакция, слабела и замирала политическая жизнь в эмиграции. Разгром и разложение революционных сил в России расстраивали и ее ряды. В 1908 году и в особенности в 1909 эмиграция была менее шумна, нежели в 1907. Большинство ее стало уходить в личную жизнь, потеряв надежду на скорое возвращение в Россию и перестав реагировать на политические события. Лишь отдельные, наиболее активные партийные работники жили революционными идеями.
В 1907-8 годах наши товарищи заграницей вели активную, притом, массовую работу для России. Издавали журналы, брошюры. В районе г. Хотина Бессарабской губ. они имели хорошо поставленную границу, через которую в неограниченном количестве переправляли в Россию свои издания, оружие, а также людей туда и обратно. Приток наших людей из России, — преимущественно смертников — продолжался. Вскоре после моего приезда, в Париж приехал наш старый амурский товарищ Тихон Жарков, Игнат Музиль (родной брат Рогдаева), Александр Мудров (в Женеву), только что бежавший из Севастопольской тюрьмы в числе 16 путем взрыва тюремной стены и др. Мечтой большинства из нас было возвращение в Россию для революционной работы. Мы никоим образом не могли мириться с продолжительным пребыванием заграницей. Просто жить там, вдали от революции мы считали изменой революционному делу. Однако, поездки в Россию с каждым разом становились все труднее и труднее. Организаций на месте не было, связи были разрушены и приезжающие сразу попадали в крайне тяжелую обстановку, когда приходилось вести работу в обществе малоизвестных людей и самим все сызнова создавать. Большинство уехавших в Россию из Парижа и Женевы в 1907-8 г. г. вскоре погибло и товарищам, с которыми они всего два-три месяца назад обсуждали планы работ в России, приходилось писать о них бесконечные некрологи. Трудность и опасность поездки все же не останавливали порыва наших товарищей, и они друг за другом бросали заграницу и ехали в Россию. Мне удалось собраться с поездкой лишь в начале 1909 года.
Поехал я с одним юзовским товарищем Кузьмою. Предварительно мы закупили в Льеже партию оружия, которую направили к нашей границе в Черновицы. Границу тогда держали два наших товарища — Оленка и Александр Мудров. По их рекомендации я взял для себя район Брянск-Бежица, Орловской губернии. Кузьма поехал в Одессу. Доставленное из Льежа оружие мы решили на этот раз не брать с собой, а прислать за ним или самим приехать, после того, как нами на месте будет поставлена работа и когда будет в нем надобность. Ехал я в Брянск с настоящим «железным» паспортом на имя Михаила Гуляка, — крестьянина Подольской губернии, который уехал в Америку на заработки и который свой паспорт оставил на границе у контрабандистов.