Два уха и хвост
Шрифт:
— Ну, парни, — говорю я им, — наконец-то, мы собрались в узком кругу, среди своих, чтобы создать нашу полицию в кустах. Это продлится, сколько продлится, но мы точно рискуем не заскучать. Клянусь, позже, когда вы, молодежь, станете рассказывать, что входили в состав моей команды, никому не придет в голову перебивать или смотреть на вас, как на ветеранов войны.
К порывам, однако, надо относиться бережно. Ничто не бьет тебя по носу сильнее, чем когда неожиданно прерывают взволнованный разговор. На самой высокой ноте упоения, когда аудитория ставит свои винтовки в козлы, и ты это чувствуешь, отплывая
— Черт! Ну кто таскается сюда так поздно, Сестры Майорана?
— Я схожу? — вопрошает Люретт.
— Нет, сиди!
И, злой как черт, я бросаюсь в прихожую.
На пышном коврике, как раз там, где написано: «Вытирайте, пожалуйста, ноги», стоит дама.
Весьма недурная, в приличном наряде. Слегка потрепанная годами, но, в сущности, еще вполне съедобная, так что было бы жаль бросать до использования. Элегантная: костюм от Шанель, шелковое белье, драгоценности от Картье, прическа от Кариты. В каштановых тонах, если ты понимаешь. Макияж чрезвычайной утонченности. Короче, ты свободно можешь вести ее в три звезды, и ни у кого не возникнет мысль, что ты гуляешь свою секретаршу.
— Мэм? — спрашиваю я.
Она, похоже, во власти, знаешь чего? Озадаченности! Да, захвачена врасплох!
Ее ошеломление настолько велико, настолько беспредельно, что я, ни секунды не колеблясь, пишу, что она с приоткрытым ртом стоит передо мной, как истукан посреди Великой степи.
— Но, я… Так сказать… Кто вы? — спрашивает она наконец, чтобы как-то выбраться из совершенно тупиковой ситуации.
— Кто я? — говорю я в ответ. — Право же, мадам, несмотря на все непроизвольное мое уважение к вам, позволю себе заметить, что обычно это те, кому нанесли визит, задают подобного рода вопросы визитерам.
И тут снизу из-за поворота лестницы слышится голос:
— Прошу простить, что заставил вас ждать, моя сладкая Виолетта. Я попал в пробку на…
Голос умолкает, поскольку его владелец, продолжая подниматься, замечает меня. Он потрясен.
Я тоже!
Догадайтесь с тридцати раз!
Старик!
Точно: Ахилл собственной персоной. Прикинутый лучше, чем Доминик Жаме; насыщенная седина принца де Голля, черный вязаный галстук; бледно-серая рубашка, башмаки на заказ, патриотичная шляпа…
— Праведное небо! — восклицает он, как вчистую разоренный; у него всегда в распоряжении множество выражений, устаревших, но изысканных. — Праведное небо, это Сан-Антонио!
Он поспешает ко мне и принимается трясти мою руку, словно пытаясь привести в действие дырявую помпу.
Когда начинают раскаляться уже наши лопатки, он прекращает свои неистовые манипуляции. Расспрашивает меня. Я здесь, какими ветрами? Я повествую вкратце. Он выносит оценку:
— Браво! Вы великолепно все устроили, мальчик мой!
Я воздерживаюсь от вопроса, что делает он в этом месте, надеясь догадаться по ходу. Он приступает к представлениям.
— Комиссар Сан-Антонио, лучший полицейский Франции, которого я сам выучил. Мадам Виолетта Икс… вы мне простите, что я утаиваю фамилию, мы или учтивы, или неучтивы.
Короче, он рассказывает, что сохранил ключ от этого помещения, которое использует, чтобы «встречаться» с избранницами своего сердца. Наше внезапное водворение
— Пойдемте, моя нежная Виолетта. Нас ждет наша идиллия.
Дама в нерешительности. При народе она не отправляется плясать овернский бурре. Она нажимает на тормоза. Папаша замечает ей, что «любовное гнездышко» звукоизолировано и дело они имеют с джентльменом.
Поддавшись убеждениям, она позволяет себя драйвовать, и пара исчезает.
Я возвращаюсь к своим корсарам и рассказываю об этом деликатном галантном эпизоде. Берю и Пино плачут от умиления, представляя, как дорогой Ахилл прибыл копулировать в нескольких метрах от нас. Его Величество рвется пожать ему лапу. Я его умеряю.
Любовь прежде всего, пусть насладится.
Ладно.
«Новенькие» находят, что мы, старослужащие, ведем себя странно. Мы погружены в какую-то эйфорию, барахтаемся в нежности, которая им не очень понятна.
Надо брать управление в руки.
Я восстанавливаю слегка пошатнувшееся самообладание, чтобы приступить к делу.
Итак: чемоданчик.
История вопроса. Они внимательно слушают.
Но не успеваю я закончить изложение, как до нас доносятся крики из прилегающей квартиры, которая менее звукоизолирована, чем обещал Ахилл своей очаровательнице. Эта последняя беснуется, как самокоронованный Бокасса. Меня всегда поражало, и я никогда не скрывал от тебя, что именно мещаночки самые шумные в любви. Непременно объявить всему миру, что они добрались до пика — мне никогда не понять этих прелестниц! Их, что кажутся такими осмотрительными, стыдливыми, сдержанными в повседневной жизни. В постели, когда они переходят к рукопашной, это такой ор! Тарас Бульба, атакующий полчища ляхов! Визжащие фугаски Последней мировой со штурмовиков, пикирующих на колонны эвакуирующегося населения. Туманные ревуны в гавани! Уауууу!
Я нахожусь посреди фразы, когда Виолетта возвещает о подступающем улете. Она вопит о том, что, литературно выражаясь, процесс движется в правильном направлении, что да, да, так! Что еще! Что ах, подлый мерзавец! Проткни меня насквозь, старый негодяй! Что еще быстрее, бордель дерьма! Вещи не очень сочетающиеся с ее Шанелью за десять тысяч грошей! Слова, от которых ее крокодиловая сумочка от Гермеса покрывается гусиной кожей.
Все переглядываются. Люретт и Лефанже краснеют, в горле у них что-то квакает. Пино качает головой с лукавой улыбкой. Толстяк облизывает свои шлепанцы.
— Похоже, он поддерживает форму, Гигант! — замечает Его Величество. — Так что шпага, в годах или нет, всегда шпага. Когда он достает свою рапиру, это Ролан в Ронсевале!
Виолетта преодолевает девятый вал пароксизмов. Успокоенная, но признательная, она продолжает золотить герб Старика, однако уже в терминах, более соответствующих ее социальному положению.
— Вы были ошеломительны, мой любимый, — что тебе щебечет она. — О, мой благородный любовник, ваши подвиги приводят меня в трепет! Вы гений любви. Вы Леонардо да Винчи объятий, сказочный плут!