Два вампира (сборник)
Шрифт:
— Ты стараешься разозлиться на меня, но не получается.
— Какая у тебя путаница в мозгах! — резко воскликнул он и быстро зашагал вперед.
Узкая флорентийская улочка была темной и мрачной и больше напоминала проход через большой дом, чем городскую улицу Мне не хватало венецианского бриза, точнее, его не хватало моему телу. Меня же этот город просто завораживал.
— Ну не злись так,— сказал я.— Почему они обрушились на Савонаролу?
— Дай людям время, они обрушатся на кого угодно. Он объявил себя пророком, вдохновленным божественной силой Господа, и утверждал, что наступил конец света, а это, ты уж мне поверь, самая старая, самая избитая христианская жалоба в мире. Конец света! Сама христианская,
Я улыбнулся, но улыбка получилась горькой. Я хотел сказать, что всех нас рано или поздно ждет конец света, ибо все люди смертны, но в тот же миг осознал, что я больше не из их числа — во всяком случае, я не более смертен, чем весь мир.
Казалось, я всем своим существом осознал мрачную атмосферу, нависшую над моим детством в далеком Киеве. Я снова увидел грязные пещеры и наполовину погребенных монахов, приглашавших меня к ним присоединиться.
Я стряхнул с себя эти мысли, и тогда Флоренция показалась мне ужасно яркой — особенно в тот момент, когда мы вышли на широкую, освещенную факелами площадь Дуомо, к великому собору Санта-Мария дель Фьоре.
— А, значит, мой ученик хоть иногда меня все-таки слушает,— с иронией произнес Мариус.— Да, я невыразимо рад, что Савонаролы больше нет. Но радоваться концу чего-то не значит одобрять бесконечное шествие жестокости, которое и составляет человеческую историю. Хотел бы я, чтобы все было иначе. Публичные жертвоприношения во всех отношениях превращаются в гротеск. Они притупляют чувства масс. Б этом городе это в первую очередь зрелище. Флорентийцы получают от казни такое же удовольствие, как мы от наших регат и процессий. Значит, Савонарола мертв. Что ж, если и был человек, который сам на это напрашивался, то это Савонарола, предсказывавший конец света, проклинавший со своей кафедры герцогов и принцев, убеждавший великих художников сжигать свои работы. И к черту его.
—Мастер, смотри, это же баптистерий! Пойдем туда, постоим хотя бы у дверей. Площадь почти пуста. Пойдем. У нас есть шанс посмотреть на бронзовые фигуры.— Я потянул его за рукав.
Он последовал за мной и прекратил бормотать, но все еще был вне себя.
То, что мне хотелось посмотреть, и по сей день можно увидеть во Флоренции, на самом деле практически все сокровища этого города, да и Венеции, что я тебе описал, можно увидеть и ныне. Нужно только туда съездить. Роспись, по дереву на двери, предмет моего восхищения, была создана Лоренцо Гиберти, но там сохранились и более старинные работы — творения Андреа Пизано, изображавшие житие святого Иоанна Крестителя, и я не собирался упустить их из виду.
Мое вампирское зрение было настолько острым, что, изучая эти разнообразные изображения в бронзе, я едва мог сдержать вздохи удовольствия.
Я так хорошо помню этот момент. Думаю, тогда я поверил, будто ничто больше не сможет причинить мне зло или заставить меня отчаяться, что в вампирской крови я обрел бальзам спасения, и, что самое странное, сейчас, диктуя эту историю, я думаю так же.
Хотя я сейчас несчастлив, и, наверное, это навсегда, я опять верю в первостепенное значение плоти. Мне на ум приходят слова Д. Г. Лоуренса, писателя двадцатого века, который в своих рассказах об Италии вспоминает стихи Блейка:
Тигр, тигр, жгучий страх Ты горишь в ночных лесах... [4]Вот слова Лоуренса:
«Таково
Это и есть способ превратиться в неугасающий огонь — превращение посредством плотского экстаза».
Но я допустил рискованную для рассказчика вещь. Я оставил свой сюжет, на что, я уверен, Вампир Лестат (кто, возможно, более искусен, чем я, и так влюблен в образ, нарисованный Уильямом Блейком, что, признается он в этом или нет, использовал в своей книге тигра точно таким же образом) не преминул бы мне указать, и мне лучше поскорее вернуться к той сцене на площади Дуомо, где я столько веков назад стоял рядом с Мариусом, глядя на гениальные творения Гиберти, воспевшего в бронзе сивилл и святых. Мы не торопились. Мариус тихо сказал, что после Венеции он избрал бы своим городом Флоренцию, ибо здесь многое озарено великолепным светом.
4
Из стихотворения У. Блейка «Тигр» (перевод К. Бальмонта).
— Но я не могу оставаться вдали от моря, даже здесь,— доверительно объяснил он.— И, как ты можешь убедиться своими глазами, этот город с мрачной бдительностью цепляется за свои сокровища, в то время как в Венеции сами искрящиеся в лунном свете каменные фасады наших дворцов предлагаются в жертву всемогущему Богу.
— Мастер, а мы ему служим? — настаивал я.— Я знаю, ты осуждаешь монахов, которые меня воспитали, ты осуждаешь неистовые речи Савонаролы, однако не намерен ли ты провести меня к тому же самому Богу, но только другой дорогой?
— Именно так, Амадео, этим я и занимаюсь,— сказал Мариус.— Будучи настоящим язычником, я не собираюсь так уж легко в этом признаваться, иначе можно неправильно понять всю сложность такого пути. Но ты прав. Я обретаю Бога в крови. Я обретаю Бога Воплощенного. Я не считаю, что таинственный Христос по чистой случайности навсегда остался со своими последователями во плоти и крови.
Как же меня тронули эти слова! Мне показалось, что солнце, от которого я отрекся навеки, снова поднялось на небо, чтобы озарить ночь своим светом.
Мы проскользнули в боковую дверь темного собора, именуемого Дуомо. Я стоял, глядя вдоль длинного, выложенного камнем прохода на алтарь.
Неужели возможно обрести Христа по-новому? Может быть, я все-таки не отрекся от него навсегда. Я попытался выразить эти беспокойные мысли моему господину. Христос... по-новому. Я не мог всего объяснить и наконец сказал:
— Не могу подобрать слова.
— Амадео, все мы не можем подобрать слова, так бывает с каждым, кто входит в историю. Много веков не находится слов, чтобы выразить концепцию высшего существа; его слова и приписываемые ему принципы тоже после него пришли в беспорядок; таким образом, Христа в его странствиях использует в своих целях, с одной стороны, пуританин-проповедник, с другой — умирающий от голода отшельник, скрывшийся в земляном ските, а здесь — позолота Лоренцо Медичи, который хотел чествовать своего Господа в золоте, краске и мозаике.
— Но Христос — это Бог во плоти? — шепнул я.
Ответа не было.
Моя душа пошатнулась в агонии. Мариус взял меня за руку и сказал, что нам пора идти, чтобы тайно проникнуть в монастырь Сан-Марко.
— Это тот самый священный дом, что отказался от Савонаролы,— сказал он.— Мы проскользнем туда, оставив его благочестивых обитателей в неведении.
И опять мы переместились в пространстве как по волшебству Я чувствовал только сильные руки Мастера и даже не увидел дверной проем, когда мы покинули это здание и попали в другое место.