Два вампира (сборник)
Шрифт:
Я молча сжал руки, чтобы они не дрожали.
— Жил я в одном городе,— вполголоса продолжал он, держа на руках жирную черную крысу и гладя ее, как самую пушистую кошку, а та, поблескивая крошечным глазом и свесив вниз длинный изогнутый хвост, напоминавший косу, даже не шелохнулась.— Прелестный был город, с высокими прочными стенами. Каждый год там бывала такая ярмарка, что словами не описать: все купцы выставляли на ней свои товары, со всех деревень, ближних и дальних, собирался стар и млад — покупали, продавали, танцевали, пировали... Замечательное место! Но все забрала чума. Чума пришла, не заметив ни ворот, ни стен,
— Разве мы не отрекаемся от нашей смертной истории во имя Господа? — спросила Алессандра с величайшей осторожностью. Ее рука продолжала гладить волосы Сантино, откинув их с его лба.
Охваченный воспоминаниями, он устремил на меня невидящий взгляд широко раскрытых глаз.
— Тех стен уже нет. На их месте сейчас деревья, дикая трава и груды камней. И в далеких замках можно встретить камни из бастионов крепости нашего властелина, из наших лучших мостовых, из зданий, составлявших некогда предмет нашей гордости. Так уж устроен этот мир — все уничтожается, и пасть времени не менее кровожадна, чем любая другая.
Повисла тишина. Я не мог остановить дрожь, сотрясавшую меня с ног до головы. С губ сорвался стон. Я посмотрел по сторонам и опустил голову, крепко сжимая руками горло, чтобы не закричать.
Через некоторое время я все же заставил себя выпрямиться и заговорить, правда шепотом:
— Я вам служить не буду! Я вашу игру насквозь вижу. Мне знакомы ваши писания, ваше благочестие, ваша страсть к самоотречению! Вы, как пауки, ткете темную, запутанную паутину, вот и все, а кроме кровавого племени, вы ничего не знаете, вы умеете только плести свои скучные силки, вы такие же жалкие, как птицы, вьющие гнезда в грязи на мраморных подоконниках. Ну и плетите свою ложь. Я вам служить не буду!
С какой любовью они на меня посмотрели.
— Ах, бедное дитя,— вздохнула Алессандра.— Твои страдания только начинаются. Так зачем страдать во имя гордыни — не во имя Бога?
— Я вас проклинаю!
Сантино щелкнул пальцами. Почти незаметно. Но из темноты, из дверей, спрятанных в земляных стенах и распахнувшихся подобно немым ртам, явились его слуги, в широких одеяниях и капюшонах, как раньше. Они схватили меня, крепко вцепившись в руки и ноги, но я не сопротивлялся.
Они потащили меня в темницу с железными решетками и земляными стенами. Но когда я попытался прорыть себе выход, мои скрюченные пальцы наткнулись на окованный железом камень, и дальше копать было бесполезно.
Я лег на землю и разрыдался. Я оплакивал своего Мастера. Мне было все равно — пусть меня слышат, пусть надо мной смеются. Я знал только, как велика моя потеря, и потеря эта была сравнима только с моей любовью, а только узнав глубину своей любви, можно как-то почувствовать ее величие. Я все плакал и плакал. Я ворочался и ползал по земле. Я цеплялся за нее, царапал ее, а потом лежал без движения, и только немые слезы текли по моим щекам.
Алессандра стояла за дверью, положив руки на прутья решетки.
— Бедное дитя,— прошептала
— Ну почему? Почему? — выкрикнул я, и каменные стены отозвались эхом.— Отвечай!
— В самых глубинах ада,— сказала она,— разве демоны не любят друг друга?
Прошел час. Ночь подходила к концу.
Я страдал от жажды.
Я буквально сгорал от жажды. И она это знала. Я свернулся на полу, наклонил голову и сел на корточки. Я умру прежде, чем -смогу еще раз выпить кровь. Но больше я ничего не видел, больше я ни о чем не мог думать, больше я ничего не хотел. Кровь...
После первой ночи я решил, что умру от жажды.
На исходе второй я думал, что погибну от собственных воплей.
Когда подходила к концу третья ночь, я мог только мечтать о крови, отчаянно плача и слизывая с пальцев красные слезы.
Через шесть таких ночей, когда жажда стала совершенно невыносимой, мне привели отбивающуюся жертву.
Я почуял кровь из конца длинного черного коридора Я услышал запах прежде, чем увидел свет факела.
К моей темнице волокли крепкого, дурно пахнущего молодого мужчину. Он брыкался, сыпал проклятиями, рычал и брызгал слюной, как безумный, вопя при одном только взгляде на факел, которым его запугивали, подталкивая вперед. Я с огромным трудом поднялся на ноги и тут же навалился на него, буквально рухнул на его сочную горячую плоть. Я разорвал его горло, одновременно смеясь и плача, впопыхах давясь и захлебываясь кровью.
Он с ревом упал под моей тяжестью. Кровь, пузырясь, стекала по моим губам и истончившимся, костлявым, как у скелета, пальцам. Я пил, пил, пил, пока не почувствовал, что насытился. И этот элементарный процесс удовлетворения голода — жадное, ненавистное, эгоистичное поглощение благословенной крови затмило всю боль и все отчаяние.
Меня оставили одного, позволив вволю насладиться собственной прожорливостью, бездумным, непристойным пиршеством. Потом, отвалившись от жертвы, я почувствовал, что стал яснее видеть в темноте. Стены снова заискрились капельками руды, как звездный небосвод. Я оглянулся и увидел, что столь жестоко убитой мною жертвой был Рикардо, мой любимый Рикардо, мой блистательный и мягкосердечный Рикардо,— голый, грязный, откормленный пленник, специально для этого содержавшийся в вонючей земляной тюрьме.
Я закричал.
А потом бросился на решетку и стал биться о нее головой. Мои белолицые стражи подбежали к ней с другой стороны и в страхе попятились к противоположной стене темного коридора. Я в слезах упал на колени.
Я обхватил руками мертвое тело.
— Рикардо, пей! — Я прокусил себе язык и выплюнул кровь на его обращенное кверху, давно не мытое лицо, поблескивавшее жиром лицо.— Рикардо!!!
Но он был мертв, пуст, а они ушли, оставив его гнить в моей тюрьме, рядом со мной.
Я пел «Dies irae, dies ilia» и смеялся. Три ночи спустя, выкрикивая проклятия, я оторвал от зловонного трупа Рикардо руки и ноги, чтобы выбросить тело из камеры. С ним рядом невозможно было находиться! Я вновь и вновь швырял на решетку вздувшееся туловище, а потом, всхлипывая, упал на землю, так как не мог заставить себя разорвать его на части. Я заполз в самый дальний угол, чтобы убраться от него подальше.
Пришла Алессандра.
— Дитя, что мне сказать, чтобы тебя утешить? — Бестелесный шепот в темноте.