Два вампира (сборник)
Шрифт:
— Теперь твоя очередь, храбрец, Ганимед богохульников! Твоя, твоя, упрямый, бесстыдный херувим.
— Нет! — Я врос ногами в землю. Это немыслимо. Не может быть, чтобы я так умер; не может быть, чтобы меня сожгли. Я отчаянно доказывал себе: «Но ты же только что видел, как погибли твои братья. Чем ты лучше?» — и все-таки не мог смириться с тем, что такое возможно. Нет, только не я, я же бессмертный, нет!
— Да, твоя! И огонь поджарит тебя так же, как их. Чувствуешь, как пахнет паленой плотью? Чувствуешь, как воняет горящими костями?
Сильные руки подбросили меня высоко в воздух — достаточно
Я падал все ниже, ниже, ниже в пекло, раскинув руки и ноги, навстречу оглушительному треску дров и танцующему оранжевому пламени. «Значит, я умираю?!» — думал я, если я вообще способен был о чем-то думать. Скорее всего, я испытывал только панику и заранее отдавался предстоящей мне невыразимой боли.
Меня схватили чьи-то руки, горящие дрова рухнули, и подо мной заревело пламя. Меня вытаскивали из огня. Меня волокли по земле, топтали ногами горящую одежду... С меня сорвали тлеющую тунику. Я хватал ртом воздух. Всем телом я чувствовал боль, жуткую боль обожженной плоти, и я намеренно закатил глаза в надежде на забвение. «Приди за мной, Мастер, приди, если для нас бывает рай, приди за мной»,— мысленно молил я, вызывая в памяти его образ: обгоревший, черный скелет, протягивавший ко мне руки.
Надо мной выросла какая-то фигура. Благодарение Богу, я лежал на сырой земле, и от моих обожженных рук, лица, волос продолжал подниматься дым. Фигура оказалась широкоплечей, высокой, черноволосой.
Он поднял сильные мускулистые белые руки и сбросил с головы капюшон, открыв густую массу блестящих черных волос. У него были большие глаза с жемчужно-белыми белками и угольно-черными зрачками, а над ними, несмотря на густоту, красиво изгибались брови. Он, как и остальные, был вампиром, но обладал выдающейся красотой и замечательной осанкой; он смотрел на меня с таким видом, как будто я интересовал его больше, чем он сам, хотя все взгляды должны были обратиться к нему.
По моей коже пробежала дрожь признательности за то, что, благодаря этим глазам и гладкому, изогнутому, как лук, рту, он производил впечатление существа, обладающего подобием человеческого рассудка.
— Ты будешь служить Богу? — спросил он. Речь его была речью образованного человека, а в глазах отсутствовала насмешка.— Отвечай, будешь ли ты служить Богу, ибо в противном случае тебя бросят обратно в костер.
Всем своим существом я испытывал боль. В голове не осталось ни единой мысли, кроме той, что он произнес невероятные, лишенные смысла слова, на которые у меня не было и. не могло быть ответа.
Его злобные помощники моментально подхватили меня снова, смеясь и распевая в такт несмолкающему гимну:
— В огонь, в огонь!
— Нет! — крикнул их вождь.— В нем я вижу искреннюю любовь к нашему Спасителю.— Он поднял руку. Остальные ослабили хватку, но держали меня в воздухе, растянув за руки и ноги.
— Ты хороший? — отчаянно прошептал я.— Как же так? — Я заплакал.
Он подошел ближе. Он склонился надо мной. Какой он обладал красотой! Его полный рот, как я уже сказал, имел прекрасную изогнутую форму, но только сейчас я увидел, что губы сохранили естественный цвет, и даже рассмотрел
Но меня, как всегда, гипнотизировали глаза, да, глаза,— большие, овальные, мерцающие глаза.
— Дитя,— прошептал он.— Как мог бы я вынести такие ужасы, если не во имя Бога?
Я еще громче заплакал.
Я больше не боялся. Мне стало все равно, больно мне или нет. Боль была красно-золотистой, как пламя, и растекалась по мне, как жидкость... Однако при всем при том боли я не испытывал — только апатию и равнодушие.
Я закрыл глаза и отказался от малейшего сопротивления, пока меня куда-то несли,— кажется, это был какой-то туннель, где шаркающие шаги моих мучителей эхом отдавались от низкого потолка и стен.
Меня бросили на землю, и я повернулся к ней лицом. Однако, к моему разочарованию, под своей щекой я ощутил не спасительную влагу благодатной почвы, а какое-то тряпье. Вскоре, однако, и это утратило для меня всякое значение — я прижался лицом к засаленной тряпке и погрузился в полузабытье, как будто меня уложили спать.
Обожженная кожа, часть моего тела, не имела ко мне отношения. Я глубоко вздохнул. Не в силах отчетливо сформулировать собственные мысли, я тем не менее сознавал, что все мои бедные мальчики умерли и теперь в безопасности. Нет, огонь не мог мучить их долго — слишком жарким было пламя, и, конечно же, их души улетели на небеса, как соловьи, занесенные ветром в дымное пекло.
Мои мальчики покинули землю, и теперь никто не причинит им зла. Все добро, что Мариус для них сделал: наставления учителей, полученные навыки, выученные уроки, танцы, смех, песни, нарисованные картины...— ничего этого больше нет, а их души на мягких белых крыльях поднялись на небеса.
Мог ли я последовать за ними? Мог ли Бог принять душу вампира в свой золотистый заоблачный рай? Мог ли я оставить ужасные латинские песнопения демонов ради царства ангельских песен?
Почему те, кто находится со мной рядом, оставили мне эти мысли? Конечно, они читают их. Я чувствовал присутствие вождя, черноволосого, могущественного. Возможно, я остался с ним один. Если он наделяет это каким-то смыслом, если он видит в этом цель и тем самым сдерживает зверства, значит, он, должно быть, святой. Я увидел грязных, голодающих монахов в пещерах.
Я перекатился на спину, блаженствуя во всплесках омывшей меня красно-желтой боли, и открыл глаза.
Мягкий, успокаивающий голос обращался ко мне, непосредственно ко мне:
— Все тщеславные работы твоего господина сгорели; от его картин остался один пепел. Да простит его Бог, что он использовал свои величайшие силы не во службу Господу, но во службу Миру, Плоти и дьяволу, да, я говорю — дьяволу, несмотря на то что дьявол — наш знаменосец, ибо Нечистый Дух гордится нами и удовлетворен нашими страданиями; но Мариус служил дьяволу безотносительно к желаниям Бога, к дарованному им милосердию, ибо мы не горим в адском пекле, а царим в земном мраке.