Два вампира (сборник)
Шрифт:
Ты видишь, что я не торопился прийти сюда. Вернувшись в ряды опасных живых мертвецов, я с легкостью прочел мысли других вампиров и выяснил, что Лестат находится в своем заточении в безопасности и даже диктует тебе всю историю, случившуюся с ним, с Богом Воплощенным и с Мемнохом-дьяволом.
Мне было очень легко разузнать, не обнаруживая собственного присутствия, что весь мир вампиров скорбит по мне со слезами и с большей болью, чем я мог предсказать.
Таким образом, уверенный в безопасности Лестата, сбитый с толку, но испытывающий облегчение оттого, что к нему таинственным образом вернулся его похищенный глаз, я имел возможность пожить в свое удовольствие с Сибил и Бенджи, что я и сделал.
С Бенджи и Сибил я снова воссоединился
Сам Дэниэл считал, что ему этот мир ни к чему, он пришел ко мне, когда жаждал Темной Крови, когда в его мозгу плавали мрачные гротескные истории, рассказанные ему Луи де Пон-дю-Лаком. Забросав его кипами всевозможных богатств, я добился только того, что его тошнило от смертных сластей, и в результате он отвернулся от предложенной мной роскоши, превратившись в изгоя. Бродя в полубезумном состоянии по улицам, одетый в лохмотья, он отказался от мира до такой степени, что стоял на пороге смерти, а я, существо слабое, испорченное, терзаемое его красотой, вожделея живого человека, а не того вампира, каким он мог бы стать, перенес его к нам, исполнив Темный Ритуал, только потому, что иначе он бы умер.
После этого я не стал для него вторым Мариусом. Все вышло в точности как я предполагал: в глубине души он ненавидел меня за то, что я сделал его живым мертвецом, за то, что в одну ночь превратил его как в бессмертного, так и в типичного убийцу.
Смертным человеком он не представлял себе, какую цену мы платим за свое существование, и правду знать не хотел; он бежал от нее в беспокойные сны и злобные странствия.
Случилось то, чего я и боялся. Сделав его своим товарищем, я получил любовника, все яснее видевшего во мне чудовище.
У нас так и не было периода невинности, у нас не было весны. У нас не было ни единого шанса, какие бы нас ни окружали прекрасные сумеречные сады. Наши души были настроены на разные волны, наши желания пересекались, а зерно нашей взаимной неприязни попало в слишком благодатную почву, чтобы не зацвести. Сейчас все по-другому.
Два месяца я прожил в Нью-Йорке с Сибил и Бенджи, прожил так, как никогда не жил с тех давно прошедших ночей с Мариусом в Венеции.
Я, кажется, уже говорил, что Сибил богата, но она не умеет пользоваться этим богатством: доходы идут на оплату ее непомерных апартаментов и ежедневного питания в номере, остаток идет на дорогую одежду, билеты на симфонические концерты и некоторые стихийные траты и шалости.
Я невероятно богат. Так что первым делом я с удовольствием осыпал Сибил и Бенджика роскошью, которой прежде осыпал Дэниела Маллоя, но с куда большей пользой. Им это понравилось.
Когда Сибил не играет на пианино, она совершенно не возражает против того, чтобы пойти со мной и Бенджи в кино, на симфонический концерт или в оперу. Ей нравится балет, она любит водить Бенджика в самые лучшие рестораны, где он прославился среди официантов своим резким энергичным голоском и распевной манерой совершать набеги на названия блюд, французских и итальянских, заказывая коллекционные вина, которые ему наливались беспрекословно, невзирая на полные добрых намерений законы, запрещающие подавать детям спиртное. Мне, конечно, это тоже очень нравится, и я в восторге обнаружил, что у Сибил появилась игривая привычка одевать меня, выискивать куртки, рубашки и тому подобное из кип одежды на полках, быстро указывая пальцем на понравившуюся вещь, а также выбирать на бархатных подставках всевозможные кольца с дорогими камнями, запонки, цепочки, крошечные распятия из золота и рубинов, золотые скрепки для денег и так далее.
Я в совершенстве
Я, в свою очередь, получаю огромное удовольствие, таская за собой Бенджика, как куклу, и заставляя его иногда одеваться в дорогое западное платье хотя бы на один-два часа.
Мы представляем собой поразительную троицу, когда обедаем втроем в «Лютеции» или в «Искрах» (я, разумеется, не обедаю): Бенджи в безупречных одеждах пустыни или в отлично сидящем пиджачке с узкими отворотами, в белой рубашке на пуговицах и ярком галстуке, я в своем вполне приемлемом старинном бархате, со стоячими воротниками из старых рассыпающихся кружев и Сибил в очаровательном платье из тех рекой льющихся из ее шкафа туалетов, что покупали ей мама и Фокс, облегающих ее пышную грудь и тонкую талию, обязательно волшебным образом развевающихся вокруг длинных ног и достаточно коротких, чтобы обнажать великолепный изгиб ее упругих икр, когда она надевает на обтянутые темными чулками ноги туфли с каблучками-кинжалами. Коротко подстриженная шапка кудрей Бенджика — византийский нимб вокруг загадочного телшого личика, развевающиеся волны ее распущенных волос и мои локоны, вернувшиеся в прежнее состояние, какими они были в эпоху Возрождения: копна длинных неуправляемых прядей, предмет моей тайной тщеславной гордости в те времена.
С Бенджи мое главное наслаждение — это обучение. С самого начала мы завели основательные разговоры об истории, обо всем мире, в результате растянулись на ковре, разглядывая карты, обсуждая общий прогресс Востока и Запада, неизбежное влияние климата, культуры и географии на человеческую историю. Во время новостных передач по телевизору Бенджи самозабвенно бормочет, называет каждую знаменитость интимно, по имени, гневно стучит кулаком, узнав о действиях мировых лидеров, и громко завывает, случись умереть великой принцессе или гуманисту. Бенджи может смотреть новости, непрерывно говорить, есть попкорн, курить сигарету и периодически подпевать музыке Сибил — более или менее одновременно.
Если я не отрываясь смотрю на дождь, как будто увидел призрака, Бенджи непременно колотит меня по руке и кричит:
— Что нам делать, Арман? У нас на вечер три отличных фильма. Меня это бесит, понимаешь, бесит, потому что, если мы пойдем хоть на один из них, мы не попадем на Паваротти в «Метрополитен», я уже зеленею, меня сейчас вырвет.
Мы часто одеваем Сибил вдвоем, а она смотрит на нас, словно не понимает, что мы делаем. Мы всегда сидим и разговариваем с ней, когда она принимает ванну, иначе она, скорее всего, заснет в ванне или просто просидит там много часов, поливая водой свою прекрасную грудь.
Иногда она за всю ночь не говорит ничего, кроме: «Бенджи, завяжи шнурки», или: «Арман, он украл столовое серебро. Скажи ему, пусть положит на место», или, с неожиданным удивлением: «Тепло сегодня, правда?»
Я никогда никому не рассказывал историю своей жизни, как рассказываю ее тебе, но в разговорах с Бенджи я обнаружил, что объясняю ему многое из того, чему учил меня Мариус: о человеческой природе, об истории права, о живописи и даже о музыке.
Скорее всего, в ходе этих разговоров я постепенно, за два месяца, осознал, что изменился.
Во мне исчез некий удушающий темный ужас. Я больше не рассматриваю историю как панораму катастроф; я часто ловлю себя на том, что вспоминаю благородные и восхитительно оптимистичные предсказания: что мир постоянно совершенствуется; что война, невзирая на окружающий нас разлад, тем не менее вышла из моды у власть имущих и вскоре уйдет с арен Третьего мира, как ушла с арен Запада; что мы действительно накормим голодных, приютим бездомных и будем заботиться о тех, кто нркдается в любви.
С Сибил образование и разговоры не являются основой нашей любви. С нею это интимность. Мне все равно, говорит она или молчит. Я не читаю ее мысли. Ей это не понравилось бы.