Два зайца, три сосны
Шрифт:
— Привет! — засмеялась я.
— Чего ты смеешься?
— Все-таки я тебя знаю… — То есть?
— Миклашевич, что тебе от меня нужно?
— С чего ты взяла?
— А что, ты хочешь сказать, что в тебе взыграли былые чувства? Впрочем, я не уверена даже, что они У тебя вообще есть…
— Олеська, кончай базар и давай встретимся.
— Зачем?
— Просто так… Хочу посидеть с тобой, поболтать… Давай позавтракаем завтра.
— Позавтракаем?
— Ага, позавтракаем. Ты же тоже ранняя пташка, давай в полдевятого в «Твин Пигсе».
— Это что-то новенькое.
— Да понимаешь, вечером сложно, днем просто немыслимо,
— Ты лучше сразу скажи, что тебе нужно.
— Да ничего мне не нужно, можно подумать, мне пять лет подряд было от тебя что-то нужно. Глупости. Ладно, давай завтра в полдевятого… — и он положил трубку.
Черт бы его подрал! Не поеду я завтракать… С какой это стати… Зачем бередить уже зажившую рану? Но с другой стороны… Встреча ранним утром вполне безопасна, она не предполагает продолжения, он поедет на работу… Ему, конечно же, от меня что-то нужно. Кстати, его деловые идеи бывают весьма неплохими, это может оказаться интересным… И вообще, мне любопытно с ним встретиться, я же его в «Пушкине» не видела… Мы не встречались года два… Решено, я поеду! Главное, надо только хорошенько выспаться, чтобы утром выглядеть молодой и прекрасной… насколько это возможно в моем возрасте. Да ладно, какие наши годы.
Телефон зазвонил снова. Ну, сейчас он мне скажет, что ему от меня нужно!
— Олеся? — голос был женский и смутно знакомый.
— Да.
— Не узнаешь?
Сердце перевернулось. Я не слышала этот голос давным-давно. Это был голос моей старшей сестры.
— Юля, ты? — разом охрипла я.
— Я, Олесенька, я!
— Боже мой, ты где?
— Я в Москве, еле нашла твой телефон! Я хочу тебя видеть!
— Ты… маме звонила?
— Нет, и ты не смей! Я хочу видеть тебя и только, я в Москве проездом, уезжаю послезавтра. Олеська, маленькая моя, как же я соскучилась!
— Юлечка, миленькая, ты где? Давай я сейчас приеду, говори адрес! Ты в гостинице? В какой? Боже мой, неужели это ты? Сколько ж мы не виделись? Лет двадцать, нет, больше? Какой ужас!
— Я видела тебя по телевизору… Ты стала такая… совсем другая… И я вдруг поняла, что ты-то ни в чем не виновата, и меня такая тоска охватила. Ты — писательница… Надо же…
— Юля, говори, куда приехать?
— Нет, Олеська, давай завтра… В два часа можешь?
— Господи, конечно, могу! Но тогда, может, ты ко мне приедешь?
— Нет, это потом, давай встретимся… какой у вас тут хороший ресторан есть? Пообедаем… поговорим… на людях… А то в домашней обстановке мы просто разревемся как две дуры… Олеська, у тебя есть дети?
— У меня сын, Гошка, ему четырнадцать… Такой парень…
— Привези фотографии, ладно? А муж кто?
— А мужа нет, мы развелись…
— И это правильно, сестренка! Господи, как я хочу тебя видеть…
— Юлька, говори, где ты, я сейчас же приеду!
— Нет, у меня завтра утром деловая встреча, я должна выспаться…
— Ну как угодно…
— Олеська, не обижайся, я правда не могу… Завтра в два… У тебя есть мобильный телефон?
— Конечно!
— Записываю!
Я продиктовала номер.
— Я позвоню тебе не позже одиннадцати и скажу, где мы встретимся, договорились?
— Да! Юлька, почему ты не хочешь сказать, где остановилась? Конспирация?
— Да нет, просто я у подруги…
— Ну, ладно, главное, ты в Москве, и мы завтра увидимся!
— Только поклянись, что ей ничего не скажешь!
— Клянусь!
Вот
Это был, кажется, восемьдесят четвертый год…. Или восемьдесят второй. Но тогда вышло постановление или вернее негласный указ, о если не запрете, то о максимальном сокращении частных связей с иностранцами. Никто не мог знать, что советская власть скоро прикажет долго жить.
Юлька тогда заканчивала университет, она была красивой, веселой, жизнерадостной… И у нее случился роман с американцем. Его звали Ричард, Дик… Я хорошо помню его, он был, по моим представлениям, настоящим стопроцентным американцем, с ослепительной улыбкой в тридцать два безупречных зуба, загорелый, мускулистый, широкоплечий… Он приехал в Москву в гости к дяде, знаменитому композитору, жившему в нашем доме. Жена композитора познакомила Дика с Юлькой, и они сразу влюбились друг в друга, что ужасно не понравилось маме. И она попробовала запретить дочери встречаться с американцем.
— Не смей мешать моему счастью! — кричала Юлька. — Я его люблю!
— Какая любовь? Ты ж его совсем не знаешь! Он уедет, и ты никогда больше его не увидишь! И вообще…
— Он хочет на мне жениться! И я согласилась, вот!
Разговор происходил при мне, и я помню как побледнела мама.
— Замуж? Ты что, спятила? Замуж! За иностранца, тем более, за американца. А если он шпион? Если провокатор?
— Мать, опомнись! На дворе другое время!
— Много ты понимаешь! А о нас ты подумала? Что будет с Олеськой? Ее не примут в институт!
— Подумаешь, она ж не парень, в армию не заберут!
— А, ладно, тебе никто не позволит выйти за него.
— Почему это? Сейчас нет запрета на браки с иностранцами, «Варшавская мелодия» не пройдет!
— Ты не понимаешь, сейчас опять закручивают гайки… И, кстати, правильно делают! Влияние Запада…
— Тлетворное, да? — вопила Юлька. — А мне плевать! Это вы все терпели и шли на заклание как бараны, а я не желаю! Я люблю Дика, и мне плевать…
Такие сцены разыгрывались у нас по два раза в день. Конечно, я сочувствовала Юльке! Да, надо сказать, на все эти запреты мы уже не обращали внимания, в нас уже не было того всеподавляющего страха, как в наших родителях, хотя и они уже, судя по многим знакомым, были не так испуганы, но в нашей семье было много репрессированных в сталинские годы, а мамин двоюродный брат Дима сидел за Самиздат. И мама панически всего боялась. Она работала в Институте Мировой Литературы, занималась Горьким и опасалась даже о нем сказать хоть одно живое слово. Запрещенные книги она не то, что не читала, она даже в руки их брать боялась, и категорически запрещала нам. Однажды она нашла у Юльки под матрасом слепую копию романа Оруэлла «1984». Боже мой какой был скандал! Юльки в тот момент не было дома, и мать сожгла рукопись в эмалированном тазу. У нее тряслись руки, на лбу выступил пот и стучали зубы. Я была потрясена, и пыталась отнять у нее стопку тонкой, почти папиросной бумаги с бледно-лиловыми строчками, крича, что она не смеет, это чужое, и тогда она дала мне пощечину. Никогда прежде она не поднимала на меня руку… Когда Юлька узнала об этом аутодафе, у нее была форменная истерика, но вечером, когда мы легли спать, Юлька сказала: