Двадцать четыре секунды до последнего выстрела
Шрифт:
Теперь Джим смотрел на него очень внимательно. Себ чувствовал себя неуютно, но продолжал:
— Я правда не знаю, — он прочистил горло, — думаю, дело в моих родителях. Может, в школе ещё, хотя она была так себе. Просто всё было, ну, знаете, нормально.
Джим грустно улыбнулся и велел:
— Теперь спрашивай ты.
В этот раз у Себа был один вопрос, даже сочинять ничего не пришлось. Правда, он не думал, что появится желание или возможность его задать. Только вот формулировка вопроса звучала грубовато. Что-то вроде: «Какого чёрта вы вообще творите? Что вам нужно в итоге?»
Он открыл рот — закрыл, зная,
— Вы ведь не дадите мне уйти, да?
Голова Джима упала на грудь. Раздался тяжёлый вздох.
Потом Джим всё-таки выпрямился. Глаза у него покраснели, веки опухли.
— Ты не можешь меня бросить! — прошептал он. — Я ведь попросил прощения.
— Это не так работает.
Хмыкнув, Джим признался:
— Я знаю. Я изучал психологию и психиатрию, все эти нюансы, смыслы. Механизмы поведения и реакций обычных людей достаточно просты. Я мог бы парой фраз заставить тебя раскаяться в том, что ты меня хочешь бросить, — от ирландского акцента не осталось и следа, как и от заторможенности в речи. Теперь Джим говорил нормально, разве что устало и слегка разочарованно. — Ты ведь ангел, Себастиан, и твои белые крылья не темнеют от крови. Посмотри на меня! — он повысил голос, и Себ был вынужден поймать его взгляд даже против своего желания. — Жалость, ответственность, сочувствие — ты не можешь их отбросить, даже если захочешь. Ты в некотором роде похож на дока, только лучше, — знать бы ещё, кто этот док, — Я точно знаю, что рассказать тебе, чтобы ты никуда не ушёл. Но я не буду, — с явным трудом Джим, опираясь на диван, поднялся на ноги. Пошатнулся. Одёрнул пиджак. Расположился на диване.
Себ остался сидеть на полу. Джим в своём репертуаре. Разве что в этот раз сеанс изнасилования в мозг был особенно жёстким. Казалось, Себа вывернули наизнанку и свернули обратно, но как-то кривовато. В голове была полная каша.
— Если ты решишь уйти, я оставлю тебя в покое, — ровно и безжизненно сказал Джим. — И всех этих людей, которыми ты дорожишь, тоже. Но я хочу, чтобы ты остался, — немного помолчав, он вдруг попросил: — Останься, Себастиан! — и протянул совершенно несерьёзно, высоко: — Пожа-алуйста!
Себ нервно засмеялся и уткнулся лицом в ладони. Надавил на глазные яблоки.
— Ты мне так нужен, Себастиан. Мой Святой Себастиан. Мой снайпер.
Надо было не глаза закрывать, а уши. Надо было встать и уйти, чёрт возьми, прямо сейчас.
Но казалось, что он прирос к этому полу.
Ради Сьюзен, Джоан… да ради самого себя, раз уж на то пошло, он должен был уйти.
— Я больше не сделаю тебе больно, дорогой, — совсем-совсем тихо добавил Джим.
Себ опустил руки, встал. Мышцы подрагивали.
— Мне нужно две недели, — сказал он быстро, — отдохнуть, подлечиться и подумать.
Джим засмеялся:
— Они твои. Я буду скучать.
— Я не сказал, что вернусь, — огрызнулся Себ.
— Тогда я буду ждать следующей встречи, детка, — пообещал Джим. — Отдыхай. И не бойся за своих… как ты их там называешь? Я не буду ломать твои игрушки.
Себ вышел из квартиры Джима строевым шагом. Но видит бог, ему отчаянно хотелось припустить со всех ног. И неизвестно, от кого так сильно хотелось убежать: от Джима или от себя.
Правдивая
Лёжа на спине, Джим отчётливо ощущал трение ткани о кожу. Это было почти больно, но ещё не совсем, на самой грани. Что-то даже сродни удовольствию. Если бы затянуть галстук чуть туже, чтобы он впился сильнее…
Преодолев это искушение, Джим слабой рукой нащупал узел и ослабил его. Потянул. Развязал совсем. Галстук выскользнул из пальцев. Джим расстегнул пиджак и справился с двумя пуговицами рубашки, но на этом его силы иссякли. Рука повисла безжизненной плетью. Ничего, пара минут — и он одолеет остальной culaith… как по-английски? остальную одежду, костюм.
Он говорил одинаково свободно на английском и на ирландском. Но иногда голос в его голове как будто забывал английский, и тогда приходилось непросто. Слова не желали всплывать, не подбирались, путались. Голос затягивал свою колыбельную, и всё остальное теряло смысл.
Джим зажмурился немного сильнее, и под веками заплясали языки пламени.
Они плясали на дубовой кафедре, с которой преподобный Эндрю Уорд говорил о спасении души. Сначала незаметно, а потом всё сильнее они разгорались, пожирая дерево, и наконец первый раз, осторожно, на пробу облизывали облачение святого отца. Тот каменел. Ткань вспыхивала, и тут же огонь вгрызался в кожу, воспламенял волосы. Святой отец превращался в факел и издавал крик. О, что это был за звук! Высокий, истошный, полный боли, он был лучше и слаще любой музыки. Такой же сладкий, как запах горящей плоти.
Следом за святым отцом пылать начинала церковь. Вместе со всеми прихожанами она занималась огнём и в конце концов обрушивалась на них. Оставался только слабый серый дымок над братской могилой.
Джим подходил к этой груде обломков и головёшек, мягко проводил рукой по горячим камням и чувствовал свободу. От неё кружилась голова.
На самом деле, голова кружилась от духоты. В церкви всегда было душно и холодно. А жёсткий тычок под рёбра напоминал, что отец не сгорел, а жив, сидит рядом на узкой скамье и заметил, как Джим отвлёкся от проповеди.
Это единственное в жизни, что он замечал. И ещё бутылку.
Пальцы снова стали ощущаться как свои, и Джим справился с пуговицами рубашки. И следом, воодушевлённый этим маленьким успехом, расстегнул ремень. Левая рука опять упала, зато он сумел слегка почувствовать правую и ей несколько неловко разобраться с брючной пуговицей и ширинкой. Ещё бы теперь стянуть ботинки — и выйдет неплохо.
Преподобный Эндрю Уорд не сгорел. Не дожил немного до жаркой, даже пламенной встречи, и где-то в глубине души Джим всегда жалел об этом. У него были хорошие мальчики, который смогли бы как следует развлечь старика. Перед тем, как ощутить могильный холод, всякий будет рад согреться, правда?
Но в мыслях Джим сжигал его неоднократно. И спасибо дорогому Александру, он подарил ему прекрасную сцену сожжения. Там сгорел другой. Но глядя на запись, Джим не мог не видеть на месте главного актёра этого шоу преподобного Уорда. Это давало некоторое удовлетворение.
Колыбельная в голове стала громче. Краем сознания Джим отмечал, что в ней нет никакого смысла — все слова оказались перепутаны местами, а мелодия пропала вовсе, но голосу было плевать, и Джим его не перебивал.
У него была задача поважнее.