Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
Коба молча кивнул и побрёл вслед за собеседником на улицу: вдвоём было им уже не так противно расхаживать по грязным оттепельским переулкам, да и было о чём откровенно поговорить – держать в себе порывы невыносимо тяжёлых мыслей было невозможно, ибо человек рискует безвозвратно сойти с ума. Коба практически не возражал товарищу, потому что признавал, что многому стоило бы от него научиться.
– Ты же раньше стихи писал. Насколько я знаю? – лукаво спросил Лев, слегка улыбаясь, но на хмуром лице грузина улыбки так и не возникло.
–
– Тетрадь свою закрывать надо, – шутливо ответил он и тут же добавил серьёзным тоном. – Ерунду? А вот это ты, прямо скажу, не смей. Дельные мысли-то излагаешь. Пусть и с юношеским максимализмом порой, но знаешь, это тоже иногда нужно, зато зажигает, мотивирует.
Коба с горечью усмехнулся, не спешил с ответом. После минутного молчания он все-таки заговорил:
– Я всегда писал только для себя, потому что было интересно, потому что так выражал свои мысли, потому что после написания делал какие-то выводы: что-либо дополнить или оставить все как есть. Рассуждал. А потом, поняв, что сам себе я конструктивной критики дать не могу, отправлял в журналы разные. Их даже печатали. Давно это было… Тогда мне казалось, что весь мир у моих ног, только прикажи. А потом… – Коба от досады пнул какой-то камушек на дороге, да так, что он отлетел далеко вперед. Лев внимательно слушал его, терпеливо наблюдая за его медленной, хоть и с акцентом, но грамотной для грузина речью.
– ...Не пишу больше, – продолжил Коба, – потому что это глупо и бессмысленно!
Его голос дрогнул. Лев, поправив свое пенсне, решил немедленно перевести тему.
– А как давно ты выучил русский? У тебя довольно-таки неплохой словарный запас,- фразу «но с произношением и склонением нужно поработать» Лев подавил в себе. Сейчас Кобе нужно было поощрение, поддержка.
– С детских лет учу. Практически все с этого возраста. И партия, и стихи. И Дарвин… – мрачно отвечал Коба.
Лев застыл. Его темные глаза слегка расширились, он явно не ожидал он такого поворота беседы.
– Дарвин? Прошу прощения, но откуда... в семинарии у тебя могла взяться его книга?
Коба повернулся ко Льву и грустно посмотрел на него.
– Оттуда. Не важно, откуда, важно, что вовремя. Не дали совершить величайшей ошибки, вовремя раскрыли глаза… Под видом учения доброму и светлому, какой только лживой гадости нам не всучивают! Бог создал мир за шесть дней, и Адама, и Еву из ребра его, и поселил их в Эдеме, о возвращении в который нам надлежит молиться… А потом узнаёшь, что земля со всеми её «тварями» развивалась миллионы лет, и нет его вовсе, Бога, и Эдема нет. Интернационал – наш Эдем, другого не надо. А всё из-за глупых еврейских сказок. Написали библию, сколько умов отравили…лгуны и глупцы!
Интеллигентное лицо Льва в один миг изменилось. Этот человек, который практически
– Ты, несчастный, мыслишь как глупец. Сам Карл Маркс-то евреем был, всё-таки! Да и что в семинарии тебя Библией отнюдь не евреи травили, или как?.. Тридцать семь лет человеку, а суждение как у младенца, еще хочешь быть как Вождь, – отрезал Лев, фыркнув, и, набирая шаг, пошел прочь от Кобы, который, на секунду оторопев, кинулся за товарищем.
– Лев Борисович, постойте. Ну, простите меня за евреев, сорвался.
Как же Коба не любил извиняться, но в Ачинске, кроме Льва Каменева, у него больше никого не было, так что выбирать не приходилось. Лев остановился и тяжело вздохнул.
– Сорвался… Нельзя в нашей работе срываться. Каждое слово продумывать нужно, ни в чем торопиться нельзя! Даже в войне.
Коба промолчал. Во-первых, он понял, что Каменев его так или иначе простил, а во-вторых, Коба обдумывал слова, которые только что сказал его товарищ. Анализировал. И учился.
Уже приближался зимний вечер в городе Ачинске. Пора было возвращаться домой, чтобы на следующий день все снова началось сначала. И так день за днем, и неизвестно, сколько так будет продолжаться. Может месяц, а может и несколько лет. Только работать, ждать и наблюдать за старшим товарищем. Так считал Коба.
====== Глава 3. Телеграмма ======
“Владимир Ильич, надеюсь на ваше понимание. В данный момент, находясь в ссылке, я не могу присутствовать на заседании партии. Полиции необходимы новые сведения о деятельности нашей организации, иначе они отказываются давать мне пропуск на постах границы. Я постараюсь сделать всё, что в моих силах, и обязательно прибыть на следующее собрание”.
Коба
Низкорослый немолодой, уже лысеющий человек расхаживал взад-вперёд по кабинету под пристальными взглядами соратников, ожидающих, когда он закончит чтение. Отложив листок с телеграммой на стол, он продолжил курсировать по комнате, размышляя вслух, слегка картавя.
– Коба… Коба. Как там его зовут? Совсем забыл его полное имя! Товарищи, кто-нибудь помнит?
Люди, сидевшие позади своего лидера, переглянулись. Один из них, высокий, светловолосый, поправив красный галстук, проговорил:
– Владимир Ильич, если не ошибаюсь, вроде как «Коба» – прозвище одного грузина, выходца из Гори. Иосиф, кажется, его зовут…
– Или Осип. Имя еврейское. Не помню. Но отчество у него звучащее, необычное… Ну, хоть убейте, тоже не помню… – кивнул революционер, который держал в руке меховую шапку. – О нем давно ничего не было слышно.
Лидер величественно выслушал предположения товарищей и остановился на середине пола комнаты.
– Необходимо узнать фамилию и отчество! Я помню его: невысокий такой, неказистый, но есть в нём, знаете ли, что-то такое… что-то в глазах, чувствуется твёрдость, верность марксистским принципам…