Двадцать лет спустя (иллюстрации Боже)

Дюма-отец Александр

В половине седьмого герцог встал и торжественно произнес:

— Поистине, Цезарь был величайшим человеком древности.

— Вы находите, ваше высочество? — спросил Ла Раме.

— Да.

— Ну, а я ставлю Ганнибала выше.

— Почему так, добрейший Ла Раме? — спросил герцог.

— Потому что он не писал книг, — улыбаясь ответил Ла Раме.

Герцог понял намек и сел за стол, пригласив Ла Раме занять место напротив себя.

Тот не заставил себя просить.

Нет ничего выразительнее

лица человека, любящего поесть, в ту минуту, как он приступает к вкусному блюду. И когда Ла Раме взял тарелку супа, поданную ему Гримо, на его лице появилось выражение самого полного блаженства.

Герцог с улыбкой взглянул на него.

— Черт р-раздери! — воскликнул он. — Знаете что, Ла Раме? Если бы в настоящую минуту кто-нибудь сказал мне, что на свете есть человек счастливее вас, я бы ни за что не поверил.

— И, честное слово, вы правы, ваше высочество, — сказал Ла Раме. — Признаюсь, когда я голоден, для меня нет ничего лучше славно накрытого стола, а если к тому же меня угощает внук Генриха Четвертого, то вы понимаете, что оказываемая честь удваивает наслаждение от пищи.

Герцог поклонился. Гримо, стоявший за стулом Ла Раме, чуть заметно улыбнулся.

— Право, милейший Ла Раме, никто не умеет так ловко говорить комплименты, как вы, — сказал герцог.

— Нет, монсеньор, это не комплименты, — с чувством ответил Ла Раме. — Я в самом деле говорю только то, что думаю.

— Значит, вы все-таки питаете ко мне маленькую привязанность?

— Я бы никогда не утешился, если бы вы покинули Венсен! — воскликнул Ла Раме.

— Вот так предательство! (Герцог хотел сказать: «преданность».)

— А что вам делать на свободе, ваше высочество? — сказал Ла Раме. — Вы опять наделаете сумасбродств, очередное ваше безумство рассердит двор, и вас посадят в Бастилию вместо Венсена. Господин Шавиньи не особенно любезен, не спорю, — продолжал он, смакуя мадеру, — но господин дю Трамбле еще хуже.

— Неужели? — спросил герцог, забавляясь оборотом, который принимал разговор, и посматривая на часы. Никогда еще, казалось ему, стрелки не двигались так медленно.

— А чего же другого ждать от брата капуцина, вскормленного в школе Ришелье? — воскликнул Ла Раме. — Ах, ваше высочество, поверьте мне, большое счастье, что королева, которая всегда желала вам добра, — я так слышал по крайней мере, — заключила вас в Венсен. Здесь есть все, что угодно: прекрасный воздух, отличный стол, место для прогулки, для игры в мяч.

— Послушать вас, Ла Раме, так я неблагодарный человек, потому что стремлюсь вырваться отсюда.

— В высшей степени неблагодарный, ваше высочество. Впрочем, ведь вы никогда не думали об этом всерьез?

— Ну нет! Должен признаться, что время от времени, хотя это, может быть, и безумие с моей

стороны, я все-таки подумываю о бегстве.

— Один из ваших сорока способов, монсеньор?

— Ну да!

— Так как мы говорим теперь по душам, — сказал Ла Раме, — то, может быть, ваше высочество согласится открыть мне один из этих сорока способов?

— С удовольствием, — ответил герцог. — Гримо, подайте пирог.

— Я слушаю, — сказал Ла Раме.

Он откинулся на спинку кресла, поднял стакан и, прищурившись, смотрел на солнце сквозь рубиновую влагу.

Герцог взглянул на часы. Еще десять минут, и они прозвонят семь раз.

Гримо поставил пирог перед принцем. Тот взял свой нож с серебряным лезвием, но Ла Раме, боясь, что он испортит такое красивое блюдо, подал ему свой, стальной.

— Благодарю, Ла Раме, — сказал герцог, беря нож.

— Ну, монсеньор, так каков же этот знаменитый способ? — сказал надзиратель.

— Хотите, я открою вам план, на который я больше всего рассчитывал и который собирался исполнить в первую очередь?

— Да, да, именно его.

— Извольте, — сказал принц, приготовляясь взрезать пирог. — Прежде всего я надеялся, что ко мне приставят такого милого человека, как вы, Ла Раме.

— Хорошо! Он у вас есть, ваше высочество. Потом?

— И я этим очень доволен.

Ла Раме поклонился.

— Потом я думал вот что, — продолжал герцог, — если меня будет сторожить такой славный малый, как Ла Раме, я постараюсь, чтобы кто-нибудь из друзей, дружба моя с которым ему неизвестна, рекомендовал ему в помощники преданного мне человека: с этим человеком мы столкуемся, и он мне поможет бежать.

— Так, так! Недурно придумано! — сказал Ла Раме.

— Не правда ли? — подхватил принц. — Можно было бы рекомендовать в помощники слугу какого-нибудь храброго дворянина, ненавидящего Мазарини, как ненавидят его все честные люди.

— Полноте, ваше высочество, — сказал Ла Раме. — Не будем говорить о политике.

— Когда около меня окажется такой человек, — продолжал принц, — он, если только будет достаточно ловок, сумеет добиться полного доверия со стороны моего надзирателя. А если тот станет доверять ему, мне можно будет сноситься с друзьями.

— Сноситься с друзьями? — воскликнул Ла Раме. — Каким же это образом?

— Да самым простым — хотя бы, например, во время игры в мяч.

— Во время игры в мяч? — проговорил Ла Раме, настораживая уши.

— Конечно, почему же нет? Я могу бросить мяч в ров, где его поднимет один человек. В мяче будет зашито письмо. А когда я с крепостной стены попрошу его перебросить мне мяч назад, он бросит другой. В этом другом мяче тоже будет письмо. Мы обменяемся мыслями, и никто ничего не заметит.