Двадцать один год
Шрифт:
За рождественским столом Лили сидела вдвоем с отцом, и вдвоем они на следующий день отправились в церковь. После службы возвращались, не торопясь, снежинки усеивали темно-рыжие волосы, а отец и дочь шли и шли, разрыхляя носками ботинок свежий, нарядно-белый снег.
– Пап, можно тебя спросить?
– Конечно, спрашивай.
– Если мой друг сделал что-то неправильное, как мне с ним поступить?
Отец продолжал невозмутимо шагать, хотя по лицу его Лили поняла, что он догадался, о ком она говорит.
– Ты ведь помнишь, как я поступил с
Дочь коротко кивнула: вспоминать дни, когда она осталась без подруги, а папа ходил сам не свой, было больно.
– Мне тогда было очень тяжело, но я ни минуты не сожалел о том, что сделал. Потому что есть, доченька, на свете то, что выше дружбы, выше любви. Это долг. Не думай, что мы должны другим людям или власти – нет. Мы должны на небе – Богу, а на земле – собственной совести. Поэтому поступать с виноватым так, как тебе велит совесть, а про дружбу или любовь постарайся забыть.
– А что мне должна велеть совесть? – Лили, глядя на снежинки, от которых отмахивалось семейство, собиравшееся петь на улице хоралы, задумалась вдруг, остался ли на каникулы в Хогвартсе кто-нибудь из приятелей Северуса, или ему пришлось встретить праздник в одиночестве. И что делают сейчас мистер и миссис Снейп? С отцом Сева все понятно, но неужели и мать не скучает по сыну?
– Совесть должна велеть тебе поступить по справедливости. Правильное защищать, злому не потворствовать. Наказать виновного, несмотря на личную, может быть, симпатию. Или поспособствовать тому, чтобы он был наказан.
Лили убрала с лица прилипшую прядь, мокрую и темную от снега. Она знала, что отец прав, понимала, что решится однажды и поспособствует если не исправлению, то наказанию Северуса, но ей очень хотелось отложить этот момент – из обычной, глупой жалости.
Возвращение прошло с привычной долей грусти. Мама достаточно поправилась, чтобы проводить Лили до дверей, но была еще слишком слаба, чтобы отправиться с ней Лондон. Петуния, когда сестра зашла к ней попрощаться, снова сухо поблагодарила за заботу.
Северус, как и в прошлый раз, встречал Лили у ворот Хогвартса. Мелькнула мысль, что во время каникул он, должно быть, весьма преуспел в изучении темной магии. Девочка мотнула головой: не хотелось портить себе настроение. Лучше было подумать о том, что завтра исполняется семнадцать лет Гестии Джонс, и по случаю совершеннолетия любимой старосты гриффиндорцы организуют большую вечеринку, куда могут прийти даже ребята с других факультетов. Это она не к тому, чтобы Северуса позвать – ему не обрадуются, да он и сам не придет. Просто повод для грусти всегда найдется, а пока ничего не произошло, свое хорошее настроение лучше оберегать.
…Мисс Саверн уступила студентам кабинет ЗоТИ: мало ли, что выкинет Хогвартс, если в гостиную Гриффиндора заявятся хаффлпаффцы или рейвенкловцы, все же не положено посещать помещения других факультетов. Домовики расстарались: сдвинутые парты превратились в длинный стол, укрытый алой скатертью, снеди было вдоволь; а украшением озаботились однокурсники
Именинница сидела во главе стола, раскрасневшись от смущения – не то растерялась от обилия поздравлений, не то ей было неловко в надетом первый раз в жизни вечернем платье – темно-синем, из блестящего сатина, расшитого атласными лентами. Гестия даже набросила на открытые плечи кружевной белый платок. Лили удивилась про себя, что эта застенчивая и мягкая девушка все же собирается стать аврором-боевиком.
Гостей оказалось немало, но, вопреки опасениям Лили, места нашлись для всех. Подумаешь: половина гриффиндорцев, да однокурсники Гестии (кроме слизеринцев, разумеется), да несколько рейвенкловцев и хаффлпаффцев с других курсов, прихваченных приятелями «по случаю». Вот, к примеру, Доркас Медоуз приволокла Ксено Лавгуда, а тот взял с собой Милдред Касл, и в результате дружного заклинания безумной парочки под потолком поплыли облака мыльных пузырей. Эммелина Вэнс привела Джона Грина, которому слегка покровительствовала, как пострадавшему от слизеринцев, а тот в качестве дамы пригласил Мэрион Риверс. Её послали в спальню третьекурсниц Хаффлпаффа за гитарой: уже было известно, что Риверс умеет петь и музицировать.
Пела она, увы, из рук вон плохо: не фальшивила, но слушать разбитый слабый голос было неприятно. Зато мелодия песни ребятам понравилась, и ко второму куплету ломкий голосок Мэрион утонул в хоре попевавших. Пела она, как объяснила потом Марлин, балладу узников Азкабана:
– Под окном моим плещутся волны,
А над волнами реет смерть.
Мои дни терзаньями полны,
Мне порадоваться не суметь.
Знаю, ждать ты меня не будешь,
Добрым словом не помянешь,
И пускай ты меня забудешь,
Но надеюсь – не проклянешь.
И пускай тебе не приснятся
Наши дни без скорбей, забот,
Не придешь ты со мной прощаться,
Коль назначат мне эшафот,
Но не радуйся только муке
Средь толпы, что ликует, крича,
Пусть твои лилейные руки
Не восплещут для палача.
После песни быстрее пошли сливочное пиво и медовуха (да, каким-то образом принесли в школу и её, считавшуюся крепким напитком; не иначе, как выторговали у Слизнорта). Джеймс и Сириус, разумеется, не могли её себе не плеснуть.
– Эй, Марлин! – Блэк скалился девочке, сидящей напротив него. – А ты меня будешь из Азкабана ждать?
– Если ты туда и попадешь, то на пожизненное, - Марлин тоже, на зависть подругам, налила себе и залпом выпила рюмку медовухи – и даже не показала, как у нее закружилась голова. – Так что, чем ждать тебя, разумнее организовать побег.
– А ты, Эванс? – Джеймс оперся локтями о стол; мыльный пузырь, лопнул перед его носом, брызнул на стекла очков. – Ты меня из Азкабана дождешься?
Лили тонко улыбнулась.