Двадцать пять лет на Кавказе (1842–1867)

Зиссерман Арнольд

Между тем один из помощников Челокаева – телавский князь Русиев не захотел больше служить, и на его место был представлен я; утверждение не замедлило, и таким образом я от чисто канцелярской роли совсем избавился и стал принимать участие в административной деятельности уже по прямой своей обязанности.

Зима 1846–1847 годов прошла главнейшим образом в вырубке широкой просеки. Князь Челокаев приезжал, оставался несколько дней в какой-нибудь соседней деревне, привозил несколько человек князей с собой – обеды и ужины происходили в обычной, уже рассказанной мной форме, затем уезжал к себе в Матаны; я же большую часть зимы проводил в балаганах между рабочими, которых нужно было всеми возможными способами удерживать, а то не успеешь отвернуться, уже половина исчезла; и без того много времени терялось в разбирательстве жалоб: неправильно-де его на работу выслали, следовало вот тому-то, то хлеб уже вышел, то руки у него болят и т. д. без конца; особенно пшавцы по своей страсти сутяжничать выводили меня из всякого терпения. Один за другим подходили они, прося выслушать, и начинались истории со времен грузинских царей об отнятом у него баране и требовании справедливого вознаграждения…

Так

или иначе, работа подвигалась: целые дни раздавался стук топоров и треск валившихся вековых чинаров и осин, заготовлялись материалы для мостов и гатей, можно было надеяться к сроку окончить дорогу. Весной деятельно взялись за работу, отводили канавами болота, рыли спуски, рвали камни; чем далее к Тифлису по равнине, тем дело становилось легче, и к концу августа все 75 верст были отделаны на славу, о чем тотчас и донесли начальству.

X.

В последнее время Челокаев что-то все слегка похварывал, почти не выезжал из своего дома, и не только дороги, но и вообще большая часть дел округа, разбирательство бесчисленного множества жалоб жителей, переписка и несколько следствий по более важным преступлениям лежали на мне. Жара стояла ужасная, дождей не видали уже месяца два-три, в Грузии свирепствовала холера, саранча истребляла всю растительность, и без того спаленную зноем; картина в низменной долине Арагвы, где я тогда торопился оканчивать дорогу, была весьма печальная, и я был очень рад, что отделался тогда лишь несколькими днями горячечного состояния, по случаю которого я, однако, должен был доехать на арбе до ближайшего городка Душета и пролежать там в военном госпитале, но как только я почувствовал себя в силах стать на ноги, я поспешил выехать в горы, где воздух в несколько дней восстановил меня.

В это время я первый раз присутствовал на нескольких почти языческих празднествах в Пшавии, к которым стекается много народа из Грузии, невзирая на то что все эти люди считают себя христианами православного исповедания. Ту т происходят и жертвоприношения, и предсказания кликуш, и разные странные церемонии, торжественно совершаемые деканози, то есть их доморощенными священниками, и прочее, что будет описано подробно ниже.

Получив известие, что князь Челокаев очень тяжело болен, я поспешил в Матаны и застал его уже в беспамятстве; через сутки он умер, как объясняли бывшие тут два доктора, от воспаления в кишках, благодаря собственной неосторожности, ибо вместо того, чтобы соблюдать строгую диету, как ему при первых днях нездоровья предписали доктора, он продолжал свой образ жизни и незадолго перед тем еще угостился не в меру свежей осетриной, что имело последствием воспаление.

Как помощник и старший при нем я вступил в управление округом и донес о смерти Челокаева начальству. Что казенные денежные дела при покойнике были в совершенном беспорядке, я очень хорошо знал, но так как суммы, поступавшие в округ, были весьма незначительны, ограничиваясь почти исключительно деньгами, следуемыми по штату окружного управления на жалованье служащим, то я и не подумал доносить об этом в полной уверенности, что вдова, поуспокоившись, вникнет в это и без сомнения удовлетворит, кого будет следовать. Но я ошибся, и горько пришлось мне каяться в своей опрометчивости, в юношеской, так сказать, наивности, с которой я отнесся к делу, связанному с казенными, хотя и небольшими (около 2000 рублей) деньгами. У нас ведь так было искони: дело не в том – украдены, размотаны ли казенные деньги, а чтобы все было сделано по форме, с запиской в шнуровые книги и прочим. А не соблюдена форма, то хотя бы и денег никто не украл, все равно скверно, следствие нарядят и вообще выкажут чрезвычайный задор к законности…

По моему донесению об окончании дороги из Тифлиса был командирован Генерального штаба капитан Дмитрий Иванович Свечин для ее осмотра и описания. Я выехал навстречу Свечину верст за пятьдесят по новой дороге, чтобы иметь больше времени поговорить с ним о моих дальнейших предположениях насчет продолжения этой дороги из Тионет до Кахетии и разработке таким же способом еще пути от Тионет до Ананура, что имело бы, между прочим, полезные последствия для виноторговли, ибо теперь все вино, назначенное для Северного Кавказа, вынуждены возить из Кахетии на вьюках в бурдюках до Ананура, и оттуда уже только некоторая часть идет дальше по Военно-Грузинской дороге на арбах до Владикавказа.

Свечин оказался, что называется, славным малым, был в восторге и от дороги, и от живописных видов, и от свежей форели с хорошим вином, постоянно выражал удивление, как это за 600 рублей дорогу построили, по которой можно было свободно в карете проехать! Польза же этой дороги представлялась ему на каждом шагу воочию: население Эрцойской и Тионетской долин, особенно на первых порах, просто огулом ринулось в Тифлис с дровами, сеном и прочим.

Пробыв в Тионетах сутки, Свечин возвратился в Тифлис, где и представил отчет о своей поездке с изложением моих новых предположений, вполне им разделявшихся. Наместник был очень доволен, тотчас же приказал сделать все нужные распоряжения к немедленному продолжению работ до Кахетии и Ананура, а меня представить к награде. Обо всем этом Свечин и известил меня дней, кажется, через десять после своего возвращения в Тифлис, вперед поздравляя с Анной третьей степени.

Вслед за тем я получил официальное приказание приступить к разработке дороги в Кахетию на таких же основаниях, как производилась работа на тифлисской дороге; о числе денег, нужных по нашему соображению на это дело, требовали моего донесения.

Я не медлил, тотчас собрал рабочих, и опять началась рубка леса. В этот раз предстояло меньше труда: во-первых, протяжение дороги всего 25 верст, во-вторых, не было ни скал, ни болот и вообще меньше всяких препятствий. Денег я попросил 300 рублей, которые мне, само собой, тотчас и выслали. К весне дорога эта была уже совершенно готова; осматривать ее приезжал офицер путей сообщения, отнесшийся к делу уже не совсем так, как Дмитрий Иванович Свечин: с его специальной точки зрения, конечно, все не так было сделано; он измерял ширину дороги, рассчитывал

градусы уклонов и прочее, все по карманным книжечкам; он забывал только при этом, что дорога проведена не специалистом, а, так сказать, для домашнего обихода, с затратой всего 300 рублей казенных денег и тем не менее вполне удовлетворяла цели: по ней стали свободно ездить на арбах, можно было проехать и в любом экипаже, а до того сообщение было возможно только верхом. Какое донесение представил этот путейский капитан (кажется, фамилия его была Шишко), я не узнал, однако получил благодарность наместника, выраженную в официальной бумаге.

Вскоре затем вместо ожидавшейся Анны третьей степени получилось уведомление о производстве меня «за особенно отлично-полезную службу» в следующий чин, то есть губернского секретаря. Это меня опять огорчило: юноше двадцати трех лет прицепить Анну третьей степени – это что-нибудь в те времена значило, этим можно было пошиковать, а чин губернского секретаря – что в нем? Он как будто еще более удалял меня от малейшей надежды попасть когда-нибудь в военные офицеры…

XI.

Поздней осенью того же 1847 года я получил сведение, что Шамиль, или просто один из его наибов, управлявших соседними с округом верхнеаргунскими обществами, прислал к хевсурам трех аулов – Ардоты, Муцо и Хахабо, лежащих в небольшом, отделенном высокими горами от прочей Хевсурии ущелье, параллельно Аргуну, своих людей, требуя их покорности Шамилю и в знак ее уплаты дани, угрожая в противном случае разорением. Чтобы не допустить такого неблагоприятного для нас расширения неприятельского влияния, я отправил одного служившего при окружном управлении для посылок имеретина с двумя пшавцами в означенные хевсурские деревни объявить жителям, чтобы не подчинялись требованиям Шамиля, что я вслед за тем соберу милицию и явлюсь к ним для их защиты. Сделав все соответствующие распоряжения, я донес об этом военному начальству в Закаталы и тифлисскому губернатору, а через несколько дней с 300 человеками пеших тионетских грузин и пшавцев отправился в поход.

Громадные снега покрывали горы, дороги по обледенелым тропинкам были едва проходимы даже для привычных туземцев. Мы кое-как добрались до пшавского селения Натура, большей частью пешком, ведя лошадей в поводу, рискуя ежеминутно сломать себе шею. Отдохнув здесь сутки и дождавшись сбора всех людей, я, невзирая на убеждение местных старожилов, что переход через Главный хребет в Ардотское ущелье в эту пору года почти невозможен и сопряжен с величайшими опасностями, решился двигаться далее. Напротив, вся картина представлявшихся трудов и опасностей только подстрекала меня, я становился лицом к лицу с сильными ощущениями, так увлекавшими меня в те годы…

Оставив в Матуре лошадей и несколько лишних вещей, мы выступили до рассвета, чтобы успеть совершить перевал через хребет и непременно к ночи добраться до аула Хахабо; ночевать же на дороге нечего было и думать, не рискуя быть занесенными снегом и замерзнуть. Вооружившись всеми принадлежностями такого похода: железными остроконечными подковами, привязываемыми ремнями к подошвам, окованными палками, лопатками и прочим, мы тронулись. Всякая попытка описать наше движение была бы напрасна. Первые несколько верст по узенькой, обледенелой тропинке над отвесным обрывом в 200–300 саженей мы проползли почти на четвереньках и то при помощи нескольких отличнейших ходоков пшавцев, которые шли впереди с железными лопатками и делали по тропинке насечки. Около полудня мы достигли, наконец, более свободного пространства; начался перевал через хребет. Вся окрестность представляла безбрежную снежную пустыню без малейшего признака жизни, ослепительная белизна невыносимо резала глаза; мы намазали себе щеки растертым порохом, чтобы дать глазу возможность скользить по черному предмету (весьма действенное, испытанное средство), отдохнули с час, позавтракали и тронулись дальше. Утопая в снегу, едва переводя дыхание, спираемое резким воздухом, мы каждые пять-шесть шагов вынуждены были останавливаться, сердцебиение сделалось невыносимым, глотки вина и снега облегчали только на минуту; я чувствовал расслабление во всех дрожавших членах и какое-то почти обморочное состояние. Уже несколько раз старшины пшавцы заговаривали, чтобы я отказался от дальнейшего движения, но я не хотел сознаться в своей слабости и с ребяческим упорством конвульсивно напрягал последние силы, подвигался по несколько шагов вперед, все думая, что удастся добраться до более крутой части подъема, где снег твердый, и по нему уже гораздо легче будет достигнуть вершины… Наконец, около трех часов пополудни я почувствовал, что силы мне окончательно изменяют, и опустился на снег… Многие из милиционеров, особенно тионетских, остались далеко позади. Меня опять стали уговаривать возвратиться, доказывая, что промедление грозит страшной опасностью, что нужно или идти скорее вперед и до ночи достигнуть Хахабо, или возвращаться и попасть засветло хотя бы в глубь ущелья, где есть кустарник и можно кое-как укрыться от бури, которая ночью почти наверняка начнет бушевать, и тогда в этой открытой пустыне гибель неминуема; некоторые, наконец, сделали еще такое замечание, особенно на меня подействовавшее, что если и удастся добраться на ту сторону, в Ардотское ущелье, то в течение суток могут начаться свирепствующие здесь почти всю зиму снежные ураганы, и тогда на два-три месяца всякое сообщение прекратится, и мы вынуждены будем оставаться у хевсур, едва ли имеющих такие запасы продовольствия, которых хватило бы на несколько сотен лишних человек. Я согласился, наконец, идти назад… А чтобы ободрить и поддержать хевсур, я все-таки решился послать к ним хоть на короткое время несколько десятков человек, зная, что слухи везде, а между горцами в особенности, имеют свойство увеличиваться до небывалых размеров, и в неприятельских обществах уже будут говорить о подкреплении в несколько тысяч человек… Вызвали охотников, обещая им награды. Оказалось человек сорок; я поручил их в заведывание одного расторопного тионетского грузина – Ниния Далаки Швили, дав им нужные наставления; на случай явной опасности приказал дать знать в Матуру, где я буду ждать от них известий в течение нескольких дней. Ободрив их разными комплиментами местного колорита и надеждой на награды от сардаря, приказал им с Богом трогаться вперед, а сам с прочими людьми пустился обратно.