Двадцать пять лет на Кавказе (1842–1867)

Зиссерман Арнольд

Как мы ни торопились, но едва вытаскивая ноги из глубокого снега, в который мы зарывались буквально по пояс, подвигались мы даже и под гору очень медленно, так что ночь наступила, когда мы достигли самых опасных мест над обрывом, еще довольно далеко от местности, поросшей кустарником, где можно было бы дождаться рассвета. Однако нечего было делать: оставаться всю ночь на месте, без возможности согреваться хотя бы движением, и думать нельзя было. Мы почти ползком все подвигались; передовые предваряли последующих постоянными замечаниями держаться правее, левее и т. п., так что часу в десятом только добрались мы до более отлогой местности, где из-под снега торчали кое-где жалкие корявые кустарники да чернелись на косогорах оставшиеся несвезенными копенки сена. Мы с трудом развели несколько огоньков, натаскали сена и, то сидя у огня, то прыгая, то угощаясь из бурдючков кахетинским вином и фруктовой водкой, дотянули до рассвета, после чего благополучно добрались до Матуры. Я был весь как избитый, руки и ноги дрожали, как в сильнейшем пароксизме, а между тем холодная, дымная пшавская сакля не предоставляла возможности порядочно отдохнуть и обогреться; выпив несколько стаканов горячего чая с водкой, натерев ею же ноги, я укрылся несколькими

отвратительно-вонючими овчинными тулупами, проспал до вечера мертвым сном – и проснулся как ни в чем не бывало! Да, в двадцать три года все сходит с рук, особенно не совсем изнеженному и хоть немного привычному человеку.

Последовавшие затем первые два дня очень беспокоили меня о судьбе посланных мной людей, хотя пшавцы успокаивали, что случись что-нибудь дурное, то не все же сорок два человека погибнут, и нашелся бы уже какой-нибудь молодец дать нам знать. Наконец, на третий день к вечеру прибыл один из пшавцев в сопровождении двух хахабских хевсур с известием, что они, тогда как и мы, застигнутые ночью, провели ее в верховьях ущелья по ту сторону хребта и затем благополучно пришли в Хахабо; что около месяца назад действительно приходили в Муцо кистины соседнего общества Майсти и объявили хевсурам, что их наиб по приказанию Шамиля требует покорности и по одному рублю с каждого двора дани деньгами или скотом, говоря, что если они этого не исполнят, то будет послано большое войско для их истребления, что на помощь русских им рассчитывать нечего, ибо они-де окончательно разбиты Шамилем под Гергебилем и Салты, невзирая на присутствие самого их сардаря (действительно, в 1847 году наши войска под личным начальством графа Воронцова осаждали неприятельские укрепления Гергебиль и Салты: первое после отбитого кровавого штурма, стоившего нам многих жертв, не было взято, и войска отступили; второе, осада коего длилась 52 дня, после неслыханно-геройской защиты, после двукратно отбитого штурма, после ожесточенной бойни за каждой саклей пало, наконец, от совершенного истощения сил гарнизона горцев, лишенного воды и возможности перевязать раненых… тут горцы показали, с каким неприятелем имеем мы дело; подробности этой осады были бы интересны и поучительны для всякого военного читателя, и едва ли даже знаменитая защита Сарагосы может выдержать сравнение с защитой горцами Салты). На это жители Муцо отвечали, что покоряться Шамилю и платить ему дань они не намерены, что русский падишах посильнее Шамиля, да и тот с них никакой дани не требует, а что если придет войско, то они будут защищаться до крайности и надеются на помощь всей Хевсурии и Пшавии; при этом напомнили посланному о неудачной попытке Шамиля в 1844 году покорить их соседей шатильцев (об этом расскажу в своем месте). Что же касается селений Ардоты и Хахабо, то они за других ничего отвечать не могут, и потому не угодно ли послам самим туда отправиться. Однако кистины дальше не пошли и возвратились в Майсти, и затем никаких больше посланных или слухов о враждебных замыслах не было. При этом пришедшие хахабские хевсуры от имени своего общества благодарили меня за готовность их поддержать и уверили, что зимой за них опасаться нечего, ибо едва ли неприятель решился бы по труднопроходным дорогам двинуться в эту пору к ним, летом же отовсюду может поспеть к ним помощь, да и сами они за своими крепкими саклями не так легко сдадутся хоть бы и самому Шамилю.

Угостив пришедших хевсур и подарив им по рублю, я на другой день отправил их назад с приказанием к Далакия Швили возвратиться, раздав там жителям все свои патроны, которые бедными горцами всегда очень дорого ценятся; а сам уехал в Тионеты, не вполне спокойный за судьбу посланного мной гораздо ранее имеретина, который, однако, в Хахабо не являлся. Я послал собирать о нем сведения и уже через несколько дней, наконец, узнал, что он избрал другой путь, через Хахматы и Шатиль, куда и добрался, но оттуда в Ардотское ущелье проникнуть не мог, а перевалившись опять через хребет в Хахматы, услышал о моем движении и пустился меня догонять, пока, наконец, в Матуре узнал обо всем подробно и остался там в ожидании Далакия Швили, с которым после и возвратился в Тионеты.

На мои донесения об угрожающей Ардотскому ущелью опасности получены были ответы. И военное, и гражданское начальство придавало делу чрезвычайное значение, одобряло мои распоряжения, предписывало величайшую осторожность в случае действительного столкновения с неприятелем и требовало немедленных подробных донесений с особыми нарочными. Я тотчас донес о своем движении, о дальнейших распоряжениях, об успокоительных уверениях хевсур, при этом, само собой, немного украсил дело присовокуплением хороших результатов оказанной мной, хоть и незначительной поддержки, ободрившей хевсур и показавшей им нашу готовность даже в самое неблагоприятное время спешить к ним на помощь и т. п.

Между тем проходило уже месяца три или четыре со смерти Челокаева, я все еще управлял округом, как стали носиться слухи, что новым окружным начальником назначается опять один из членов фамилии Челокаевых (впрочем, не родственник умершему), бывший до того окружным же начальником в Осетии, очевидно, стремившийся переехать ближе к своей родной Кахетии и к более насиженному Челокаевыми месту. Этого князя Челокаева по имени Леван я никогда прежде не встречал и вовсе не знал.

Некоторые из самых толковых жителей округа, узнав об этой новости, стали выражать мне свое недоумение – почему правительство считает нужным назначать к ним начальником непременно Челокаева; что этот род, начиная с грузинских царей, до сих пор все ими управляет и что, пожалуй, кончится тем, что закрепостит их, свободных людей, за собой; что для управления ими нет надобности в какой-то специальной фамилии Челокаевых; что их начальником может быть и всякий русский как в Телаве, Сигнах и других уездах Грузии; что, наконец, патриархально-помещичье управление Челокаевых им не всегда удобно, и что они весьма желали бы что-нибудь предпринять против этого. Они просили моего совета (в течение последних тридцати лет само собой все там изменилось, и читатель не должен забывать, что мной рассказывается о делах давно минувших дней; теперь и князь Челокаев, и всякий другой уже вынужден руководствоваться законом общим, забывая о патриархальности, следовательно, дело не в фамилии, а вообще в личных достоинствах назначаемого на должность лица).

Случись со мной такое обстоятельство

не в 1847-м, а в 1867 году, я, вероятно, отнесся бы к такому щекотливому вопросу более практически, внушил бы рекламаторам, что долг всякого есть-де повиноваться воле высшего начальства и поставленным от него лицам и т. д., да постарался бы прежде всего устранить себя, чтобы не сочли участником интриги и человеком «беспокойного характера». Но я поступил как школьник. Встретив в вышеприведенных рассуждениях жителей только полное подтверждение моих собственных, уже давно сложившихся мнений насчет абсолютного вреда от назначения вообще начальниками лиц в их родных округах, и вполне убежденный, что попадись в Тушинский округ образованный человек начальником, то можно бы много полезного сделать не только для ближайших интересов населения, к которому я со свойственным молодости увлечением успел искренно привязаться, но и в смысле осуществления моих идей насчет занятия приаргунских обществ, движения к Чечне – одним словом, насчет совершения дел, казавшихся мне несомненно полезными и могшими, кроме того, доставить нам, исполнителям, известность и удовлетворение честолюбивых помыслов; я так и высказал перед жителями, что вполне разделяю их взгляд, что действительно очень хорошо бы было получить им наконец постороннего начальника, что они могут выбрать несколько человек и послать их в Тифлис к наместнику, который так доступен, что, конечно, их выслушает, и что хорошо было бы им при этом указать на подполковника Гродского как человека, ознакомившегося с округом и приобретшего в короткое время пребывания в их местах уважение многих. Ту т я сделал еще большую школьническую бестактность – впутал имя человека без предварительного его согласия, рискуя навлечь на него подозрение в участии в интриге, между тем как тот, сидя в Закаталах, и во сне ничего подобного не видел… Все это теперь мне, сильно опаленному порохом житейских битв, ясно и кажется непростительной наивностью даже для двадцатитрехлетнего юноши, но тогда я, человек, вообще весьма легко поддающийся первым впечатлениям и постоянно делавший промахи против житейской премудрости, поступил просто, без всякой задней мысли, не думая ни о каких интригах и возможных последствиях. Вышло не так. Когда выбранные из округа несколько человек прибыли в Тифлис с целью в ближайший приемный день обратиться к наместнику со своими заявлениями, то это сделалось тотчас же известным некоторым тамошним князьям, знакомым Левана Челокаева, и те решили не допустить приехавших к графу. Их пригласили к себе, обласкали, затем красноречиво напомнили о патриотизме, о вековой связи с Челокаевыми, удивлялись, что они, известные своим умом и прочее, и прочее, достоинствами, дали себя одурачить такому неизвестному мальчишке, симбирели, что они таким заявлением были бы пристыжены перед всей Грузией и т. д. в этом роде, притом угощение хорошим обедом с обилием вина, и милые «депутаты» сели на коней и воротились по домам…

Узнал я о происшедшем вскоре по рассказам других, много смеялся простоте «депутатов» и оставил все это дело без внимания.

Между тем тифлисские политики, выпроводив так удачно неприятную для них депутацию, решили ускорить назначение Левана Челокаева, поручив ему заняться выживанием из округа меня. Задача столь легкая, что не стоило и задумываться. И действительно, вскоре затем уже прибыл в Тионеты новый окружной начальник. С первого же дня ясно обнаружилась его предвзятая враждебность ко мне. Для достижения цели он избрал казус о доказывающихся после смерти его предшественника казенных деньгах и повел дело чисто форменным порядком. Сам безграмотный, едва умевший даже по-грузински несколько строк написать, а по-русски только кое-как царапавший букву «ч» и несколько палочек за нею, к тому же человек весьма ограниченный, этот князь Леван привез с собой в качестве частного секретаря какого-то выключенного по решению Сената за подлоги и подчистки документов чиновника, долженствовавшего пустить в ход все богатство своего крючкотворного арсенала на мою пагубу. Начались разные придирки, требования сдачи документов и денег на законных основаниях, все это в длиннейших, безграмотно составленных, но испещренных статьями Свода законов предписаниях.

Полнейшая уверенность в невозможности обвинить меня за недостаток денег, полученных и истраченных умершим Челокаевым, что было известно всем, служившим в округе, и даже вообще большинству соседей Челокаева, а еще более надежда на защиту, которую я мог найти у самого наместника, оказывавшего мне очевидно со времени своей поездки через Тионеты внимание, делали меня более или менее равнодушным ко всем этим канцелярским атакам, и это еще более озлобляло моих гонителей. Я опять-таки с непонятной даже в молодые годы наивностью не сумел оценить силы орудия моих противников: я или вовсе им не отвечал, или довольно лаконически и колко, а они радовались такому дорогому материалу для своего обвинительная акта…

Однако все эти задирания, сопровождаемые разными мелкими неприятностями в виде отмены окружным начальником всякого моего распоряжения или решения по чьей-нибудь жалобе и тому подобное, заставили меня решиться просить увольнения из округа и искать другой службы; я попросил для этого отпуск в Тифлис и в ожидании разрешения занялся составлением записки, в коей после общего краткого очерка горных мест округа и прилегающих к нему непокорных племен изложил свой взгляд на возможность занятия приаргунских обществ на пользу этого, в смысле обеспечения наших пределов от набегов и облегчения наступательных действий со стороны Чечни. Первым приступом к выполнению таких предположений я предлагал разработку дороги, наполовину колесной, наполовину вьючной, по Арагве, от села Жинвали через Хахматы, и перейдя здесь Главный хребет по относительно весьма удобному перевалу Велькетили, по Аргуну, через Шатиль, до той удобной для расположения войск возвышенности над кистинским обществом Митхо, на которой во время поездки с Гродским и Колянковским мне в первый раз и пришла эта идея.

Прибыв в Тифлис, я представлялся, как и все приезжавшие должностные, наместнику. Граф встретил меня так, что я просто голову потерял… В общем зале, перед всей толпой разных просителей, представляющихся и пресмыкающихся, граф Михаил Семенович после особенно продолжительного рукопожатия обратился ко мне с самыми лестными выражениями благодарности за разработанные дороги, за последнее движение в Хевсурию и вообще за мою службу, выразил удовольствие видеть меня и приказал дождаться конца приема, чтобы быть представленным графине.