Двадцать пять лет на Кавказе (1842–1867)
Шрифт:
Попав в первый раз в жизни в такой зал, с такой обстановкой, блиставшей массами звезд, лент и всяких шитых мундиров, принятый так наместником, который, минуя свое полудержавное положение на Кавказе и в Новороссийском крае, был и без того значительным историческим лицом в России и, конечно, делал исключительную, непритворную честь такому мелкому из тысячи своих подчиненных, я просто опьянел… А тут подходят генерал Вольф и другие занимавшие важные посты лица, знавшие меня по поездке 1846 года через Тионеты, с весьма любезными приветствиями и еще более обращают на меня общее внимание…
«Что за господин? Кто это такой? Что он сделал?» – раздается по залу, и множество взоров, обращенных в мою сторону, окончательно приводит меня в конфуз…
Наконец, прием окончился, толпа начинает валить к выходу, граф проходит мимо меня и со своей увлекательнейшей улыбкой приказывает следовать за ним. Пройдя целую амфиладу комнат, поражавших меня, тионетского дикаря, своей роскошной обстановкой, картинами, лампами, ливрейными лакеями, попарно торчавшими у дверей, и прочим, мы вступили в кабинет графа – огромную комнату, в которой и графиня имела свой особенный письменный стол; за ним-то мы и застали ее пишущую. «Ch`ere Lise, – обратился граф к жене, – вот З., тот самый молодой человек, о котором я тебе уже рассказывал, преобразившийся из русского чиновника в такого лихого кавказского наездника». Графиня Елисавета Ксаверьевна после нескольких вопросов
Обеды у графа Воронцова начинались ровно в шесть часов, при свечах; приглашенных каждый день было не менее 25–30 человек; граф садился посредине стола – на одной, графиня – на другой стороне, ближе к ним садились, кому они сами укажут, прочие размещались, соблюдая между собой принятую последовательность по чинам; обед продолжался ровно час, разговоры велись, конечно, не громкие, но оживленные, и только когда граф Михаил Семенович что-нибудь начинал рассказывать, наступало общее молчание. После обеда, когда обносили кофе, которого граф никогда не пил, он обходил своих гостей, кому говорил какую-нибудь любезность, предлагал вопрос или вспоминал что-нибудь деловое и велел являться на другой день, затем уходил в гостиную, садился за карты, большей частью с постоянными партнерами, играл в ломбер, шутил с садившимися около него дамами, обыкновенно проигрывал и расплачивался все гривенничками и пятачками, изредка закуривал пахитосу, иногда брал щепотку из лежавшей около него золотой табакерки с портретом императора Александра I и как будто нюхал. Все у него выходило просто, но вместе с тем как-то особенно величаво, если можно так выразиться, не так, как у обыкновенных, виденных мной до того людей. Чрезвычайно доволен бывал граф, если около него садились княгини – умнейшая из туземок Марья Ивановна Орбельяни (впоследствии теща фельдмаршала князя Барятинского), Манана Орбельяни или Елена Эристова. Княгиня Манана, невзирая на свои тогда уже немолодые лета, не менее 45, была одна из красивейших женщин, так что остряки обвиняли ее за то, что ее дочь засиделась в девушках: она являлась везде вместе с дочерью, на эту никто и смотреть не хотел… Действительно, дочь Настасья (впоследствии вышедшая за князя Александра Ивановича Гагарина, о котором мне придется говорить подробно) была далеко не так красива, как ее мать. Все подобные мелочи покажутся, конечно, неинтересными и лишними читателю, не кавказскому старожилу, но возобновляя в моей памяти эти мелочи, переносящие в давно минувший, лучший период кавказской жизни, я убежден, что встречу у многих к ним интерес и сочувствие.
Вечера по понедельникам были одними из тех приятных собраний, которые только и возможны у вельмож, подобных графу Воронцову. Неизменная любезность и приветливость обоих супругов, становившихся у дверей гостиной для встречи всех подходивших гостей, полная непринужденность, оживленный говор, множество красивых женщин и блестящей молодежи – в чем разве столицы могли поспорить с Тифлисом, обширность помещения, великолепная обстановка, прекрасный оркестр, щедро уставленный буфет и в заключение отличный ужин на отдельных столиках, занимаемых своими кружками, превосходные вина – все это с заключительной мазуркой, особенно протежируемым графиней танцем (как полька, она, само собой, отдавала ему преимущество), исполнявшейся так, как мне уже после никогда и не случалось видеть, производило неотразимо увлекающее, радостное впечатление, особенно на такого молодого, мало видевшего людей человека, каким я был в ту пору. Граф садился за свою партию ломбера, когда все гости уже нашли свои занятия за танцами, игрой или в кружках, группировавшихся около графини Елисаветы Ксаверьевны или около жившей в их доме старой приятельницы графини Шуазель де Гуфье. В одиннадцать часов Михаил Семенович незаметно уходил, и за ужином его очень редко можно было видеть. Он вел вообще жизнь педантически-регулярную, как истый английский лорд: вставал в семь, в восемь уже сидел в кабинете, выслушивая чтение иностранных газет, в девять тут же завтракал обильно по-английски, в двенадцать выпивал рюмочку с наперсток коньяку, закусывая крошками сухарика, в четыре отправлялся верхом или в экипаже, а в хорошую погоду пешком с графиней гулять, в шесть обедал, в одиннадцать удалялся на покой и выслушивал еще доклады своего метрдотеля, главного кухмистера да болтовню своего ловкого, всему Кавказу хорошо известного камердинера Джовани, то есть просто Ивана Мартыныча, из одесских, кажется, молдаван, – лицо знаменитое в двух отношениях: во-первых, он был безо всякого преувеличения русский Меццофанти и говорил одинаково бегло на двадцати, по крайней мере, европейских и восточных языках, в том числе по-гречески, по-черногорски, по-болгарски и прочее; во-вторых, он так играл на бильярде, что на его игру сходились смотреть как на представление фокусника, он делывал по несколько сотен очков на одном и том же красном шаре, какие-то заказные триплеты, означал мелом место, где его шар должен остановиться и т. п. Вообще, этот Джовани был человек недюжинный, и про многих генералов говорили, что они при встрече весьма любезно жали ему руку, спрашивая о здоровье… Был тогда в Тифлисе полковник Д., командир гренадерского полка, так тот не стеснялся и делал это даже при других, да приглашал нередко Джовани к себе на завтраки. Он же, Д., был постоянный партнер графа в ломбер и, чтобы не упустить только этот дорогой для него случай – стать, так сказать, домашним человеком графа, он ломберу выучился в одну ночь у того же Джовани…
Никак не могу вспомнить теперь, как и через кого довел я до сведения графа о моей записке и о просьбе перевести меня в другое место на службу. Чуть ли не через любимца графа молодого князя Илью Орбельяни, знавшего меня с поездки через Тионеты и очень дружелюбно меня встречавшего всегда в Тифлисе; он, по-видимому, не только не сочувствовал новому назначению Левана Челокаева, но в виде шутки мне говорил: как вам нравится ваш новый начальник камбечи (буйвол)? Говорил он со мной всегда по-грузински и, должно быть, это его так и располагало ко мне. Человек он был хоть без образования, но умный, весьма симпатичный и во всех отношениях прекрасный; пользовался неограниченным расположением графа Воронцова, которым во зло не употреблял. Молодой, красивый, он женился на царевне грузинской Варваре Ильиничне, был после командиром Грузинского гренадерского полка и в чине генерал-майора погиб в сражении с турками при Баш-Кадыкларе от смертельной раны (1853) (он, будучи адъютантом генерала Фези, был в 1842 году взят в плен Шамилем в Казикумухе и выкуплен или обменен через несколько месяцев. И какая страшная судьба! Жене его тоже пришлось побывать у Шамиля в плену в 1854 году, месяцев через восемь после смерти мужа; хорошо, что он не дожил до этого несчастья!..).
У меня совершенно ясна до сих пор перед глазами сцена, как я читал свою записку графу в его кабинете и в присутствии князя Василия Осиповича Бебутова, тогдашнего начальника гражданского управления за Кавказом (знаменитый впоследствии победитель турок при Баш-Кадыкляре и Курюк-Дара). Граф с видимым удовольствием слушал мое громкое чтение и, очевидно, старался обратить на предмет внимание
Я откланялся, а вслед за мной вышел из кабинета и князь Бебутов, выразил удовольствие «познакомиться» (усыпанный звездами генерал, начальник всего закавказского гражданского мира, знакомится с малейшим из своих подчиненных, помощником окружного начальника, губернским секретарем! Очень мне это чудно показалось, я становился просто в тупик от всех этих обращений служебных Геркулесов, стоявших тогда в моих глазах на недосягаемой высоте). Сходя вместе с лестницы, князь расспрашивал меня о прежней службе и прочем, а садясь в экипаж, добавил: «Надеюсь, мы с вами еще увидимся».
Понятно, что на другой день я поспешил ему представиться (представление таких мелких приезжих, как я, к начальнику гражданских управлений вовсе не было обязательным), был очень любезно принят, должен был выдержать нечто вроде экзамена на грузинском языке, поговорил немного и по-немецки, ответил на несколько вопросов о положении Тушинского округа и получил похвалу, особенно за грузинский выговор. А нужно знать, что князь Василий Осипович, вообще умный и образованный человек, был замечательный лингвист: он одинаково говорил по-русски, по-французски, по-немецки, по-армянски, по-персидски, по-татарски, по-грузински и недурно по-польски; говорил отлично не только в смысле грамматическом, но и ораторском – таков был общий отзыв всех, близко его знавших. Вообще это был один из тех немногих генералов, которые десятки лет с пользой послужили государству и недаром осыпались наградами. Он, как редкое, да едва ли и бывалое исключение, в чине генерал-лейтенанта получил Андреевскую звезду за победу над турками при Курюк-Дара (умер в Тифлисе в 1857–1858 годах). Говорили, что он имел много важных недостатков. Но это едва ли должно падать великим упреком на его память. Много ли в то время было на Кавказе да и вообще в России безупречных генералов? В отряде князя Бебутова, на турецкой границе, ни люди, ни лошади не гибли от недостатка продовольствия – а в то же время в Крыму что происходило? Он одержал две решительные победы над тройными силами лучших турецких войск, а в то же время на Дунае и в Крыму мы терпели только поражения, даже и от турок… Говорили, что будто в победах своих сам князь Бебутов вовсе не повинен, что у него никакого заранее определенного плана не было, что в решительные минуты он даже не знал, что предпринять. Хотя человечеству вообще больше присуще злорадное чувство осуждения, и без сомнения, это чувство играло в таких отзывах свою роль, но допустим, что все это было и так. Что же следует? Кому же приписать славу победы и успеха (тем более важных тогда как единственные ободряющие известия среди печальных событий)? Храбрости войск? Но разве те войска, что загнанные в болото под Ольтеницей гибли от убийственного штуцерного огня и едва убрались, были менее храбры? Или те, что лезли на Инкерманские высоты или на Федюхины горы? Так или иначе, а среди уныния, обуявшего всю Россию, два раза раздаются победные звуки, везут напоказ отнятые знамена и сотни пушек – это что-нибудь да значит! И все тот же князь Бебут, как солдаты острили, задал турку капут. Ни отнять, ни уменьшить даже поэтому заслуги его невозможно. Что же касается злоупотреблений по делам с подрядчиками, о которых рассказывалось, то, допуская даже их основательность, приходится только жалеть о слабостях человечества и не забывать смягчающих обстоятельств, не забывать заразительности примеров окружающих людей, не забывать взглядов почти традиционных в известных слоях общества и еще более плохой системы, при которой не только возможны всякие незаконные наживы, но как будто поощряющей их…
Возвращаюсь к прерванным моим похождениям. Когда я на другой день явился к обеду, граф Михаил Семенович лично подвел меня к полковнику Ефиму Ивановичу Золотареву (тогда командир линейного батальона в Анануре и начальник всех военных постов по Военно-Грузинской дороге до Ларса включительно) и сказал: «Вот, полковник, тот молодой человек, о котором я вам говорил, познакомьтесь с ним, поговорите и после вместе явитесь к начальнику главного штаба».
Я сначала был в недоумении, к чему понадобилось мое знакомство с этим совершенно неизвестным мне господином полковником; однако мы сели за стол рядом, и дело объяснилось. Граф требовал Золотарева к себе, давал ему читать мою записку и спрашивал его мнение как старожила на Военно-Грузинской дороге и будто знающего хорошо положение прилегающих кистинских племен. Золотарев совершенно одобрил мое предположение. Тогда граф сказал ему, что намерен на него возложить исполнение этого дела, что записку передаст начальнику главного штаба, и мы должны с ним подробно объясниться. После обеда я отправился к г-ну Золотареву на квартиру, где мы довольно долго беседовали. Рассказал он мне, что, очень давно служа на Военно-Грузинской дороге, имел случай близко познакомиться с кистинами, которые в качестве каких-то полупокорных часто приходят на работы или для мелкой торговли в ближайшие осетинские ущелья, что они же главным образом виновники всех происшествий в этих местах, что он вполне разделяет мой взгляд на важность занятия этих обществ, что это совершенно обеспечило бы свободное сообщение по дороге к Владикавказу и что его родственник полковник князь Авалов, начальник туземных племен по Военно-Грузинской дороге (хорошо знакомый с положением Хевсурии и Кистетии), совершенно такого же мнения, но что не имели они об этом до сих пор случая заявить начальству. Полковник Золотарев выразил большое удовольствие, что моя записка, по-видимому, даст толчок этому полезному делу, и думал, что начальник штаба будет, без сомнения, требовать подробностей о средствах исполнения, о числе нужных войск, денег и прочего, что поэтому следует заранее приготовиться к ответу на все вопросы. Мы условились на другой день в десять часов утра вместе явиться к начальнику главного штаба.
Г-н Золотарев показался мне человеком не весьма далеким, многоречивым, но как-то не совсем в ладу с логикой, вообще типом армейского штаб-офицера, между прочим очень занятого собой, невзирая на свои немолодые уже годы; носил он ордена какого-то особого громадного размера, красил усы и волосы, весьма изысканно их причесывая. Однако я очень рад был, что он, все же ведь полковник с Владимиром на шее, по-видимому отличаемый главнокомандующим, разделял мои предположения и всеми силами старался их поддерживать. Я был в полной уверенности, что затем к их осуществлению никаких препятствий быть уже не может, и что я, таким образом, могу отлично устроиться, с совершенным изъятием от невыносимой подчиненности князю Левану Челокаеву и от опасных козней его грозного кабинет-секретаря…