Двадцатые годы

Овалов Лев Сергеевич

Ярко горят две лампы, не из тех, какими пользуются обычно мужики, а принесенные, должно быть, из школы или из сельсовета.

Большой, сбитый из тяжелых темных досок стол в правом углу, на столе гроб из только что обструганного дерева, в углу над гробом косо висит икона божьей матери, а в гробу на белой подушке…

Только глаза уже не блеснут стальной искрой, веки набрякли, и серые круги возле глаз…

Сперва Слава ничего больше и не видел: Быстров, один Быстров, Степан Кузьмич…

Как же это

так? Как же это мы с тобой больше никогда не увидимся?

Свет бил в глаза. Слава огляделся. Скамейки по стенам. Две старухи у гроба. Женщина у печки. Так стоят, когда замерзнут и греются. Жена Быстрова, догадался Слава. Красивая женщина. Была красивой.

Слава подошел к ней.

— Елена… Елена… — Ее называл как-то Быстров, но Слава запамятовал ее отчество. — Простите… Вас как по отчеству?

— Константиновна, — отчетливо произнесла она. — А вы?

— Ознобишин.

— Знаю, — сказала женщина. — Приехали хоронить?

— Только сегодня утром узнал, — сказал Слава, как бы оправдываясь. — Боялся, опоздаю…

Он не умел утешать, да и не знал, нуждается ли эта женщина в утешении.

— Вы где остановились-то? — осведомилась она с необидным безразличием.

— Лошадь оставил у Павла Тихоновича, у Жильцова, а сам сюда.

Жена Быстрова повела подбородком в сторону гроба.

— Отгулял…

Старухи у гроба перекрестились и зашаркали прочь из хаты.

— Чего это они? — спросил Слава.

— Прощаться приходили.

— Похороны завтра?

— И так затянули, хотели вскрытие производить, да я не позволила…

Тут внимание Славы привлек чей-то непрекращающийся шепот, жена Быстрова заметила, что Слава прислушивается, и слегка отдернула занавеску над запечьем — две русые головенки склонились с печи.

— Дети ею, дочка и сын, — отчужденно пояснила она, точно это не ее, а одного лишь Быстрова дети.

Славе показалось, дети похожи на Быстрова, такие же тонкие черты лица, такие же светловолосые, голубоглазые.

«Как это он смог их оставить? — с отчаянием подумалось Славе. — Даже ради Александры Семеновны…»

— Идите, отдыхайте, — строго сказала жена Быстрова и опять повела подбородком в сторону гроба. — Завтра с утра повезем на погост.

— Я побуду еще? — просительно сказал Слава. — Недолго, а?

— Поздно, не отдохнете, — сказала жена Быстрова. — А впрочем, как хотите.

Никогда не испытывал Слава к Степану Кузьмичу большей нежности, Быстров часто был и строг и суров, а вот сейчас сердце Славы захлестывала безграничная нежность.

«Степан Кузьмич… дорогой… хороший… — мысленно произносил Слава. — Как же все это произошло?… Почему мы перестали понимать друг друга?… Ты же мне родной…»

Слава боялся посмотреть на Быстрова ниже подбородка, боялся увидеть след петли и, разумеется, скользнул взглядом — и ничего

не увидел, воротник кителя подтянут и наглухо закрывает шею.

«Ах, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич…»

А Степан Кузьмич молчал, уже ничего не мог он сказать Славе Ознобишину, лицо спокойно и строго, исчезли морщинки со лба, губы стиснуты, и никогда уже ни на кого не посмотрит, не взглянет…

Слава стоял у гроба, у печки стояла овдовевшая женщина.

Слава услышал ее вздох, понял, что она не приляжет, пока хоть кто-то из посторонних находится в избе, и пошел к двери.

— Зачем же его… — Он взглянул на икону. — Зачем его под образа? Ведь он не признавали…

— Старухи принесли, — равнодушно объяснила Быстрова. — Сам-то он не позволял держать икон в xaтe.

— А отпевать завтра? — спросил Слава с тайной надеждой отговорить ее от церковных похорон.

— Хотели, да отец Николай отказался: самоубийцев, говорит, отпевать не положено.

Горе терзало Славу, и все-таки он обрадовался, что Степана Кузьмича не будут отпевать, сам Быстров не позволил бы хоронить себя по церковному обряду.

Слава шел заснеженной, пустынной улицей, мерцали звезды, поблескивал снег, где-то одиноко брехал неунывающий пес.

У Жильцовых все спали, Слава постучался, ему быстро открыли.

— Мы думали, останетесь у Быстровых до утра. Ужинать будете?

— Нет, нет, — отказался Слава. — Мне бы соснуть пару часиков, если можно…

Ему постелили на лавке, перина не умещалась, свешивалась до полу, и Слава всю ночь подтягивал ее.

Утром встал чуть свет, позавтракал вместе с Жильцовыми и только собрался идти к Быстровым, как за ним прибежал вихрастый визгливый паренек.

— Дядя Паша, где у вас тут этот, как его… Ну, приехал вчера, у вас остановился?

— Чего тебе? — спросил его Слава.

— Ванька зовет. Давай быстро! Ну, Сосняков. Ванька Сосняков.

— Да разве он дома?

— Приехал на зорьке. Давай, давай!

— А где он?

— В школе.

В школе — комната, отведенная для Корсуновской комсомольской ячейки.

У школы возня, игра в снежки, занятия еще не начались.

Многое изменилось за три года в доме Корсунских, сделали коридор, залы разделены перегородками.

— Здравствуй, Иван, с чего это ты в такую рань?

— Узнал, что вы приехали в Рагозино, и вот следом за вами.

Сосняков официален, важен, строг, обращается на «вы» — Слава ничего не понимает.

— А что стряслось?

— Хочу предотвратить ваше ошибочное поведение.

— Мое поведение?

— Полагаю, вы приехали на похороны?

— А тебе какое дело? Впрочем, и тебе стоило бы принять участие в похоронах.

— Мне?

— Тебе.

Сосняков искренне удивлен:

— Да вы понимаете, что предлагаете?