Двадцатые годы
Шрифт:
Слава дернул вожжами, Ураган перешел на рысь, оглядываться не хотелось, у Славы не было уверенности, что Выжлецов не выстрелит ему в спину.
Ползунки миновали колодец посреди деревни, теперь вправо на Успенское…
Слава оглянулся.
Пусто. В отдалении стоят двое ребятишек, а Выжлецова след простыл, растаял, растворился в слепящей белизне солнечного морозного дня.
38
В Малоархангельске прежде всего следовало сдать коня, Слава завернул на конный двор и,
— К нему нельзя, пишет, — сказал Селиверстов.
— Но у меня совершенно, совершенно безотлагательное дело…
— У всех безотлагательное, — проворчал Селиверстов и сжалился: — Ладно уж, иди.
Шабунин, как и было сказано, писал, но тут же оторвался от бумаг.
— Как съездил?
— Хорошо.
Впрочем, что хорошего было в этой поездке?…
— Ничего не поделаешь. Всем нам приходится терять близких людей. Важно уметь расстаться с тем, что когда-то жило, радовало, светило, а потом отжило, превратилось в обузу, стало затемнять свет. Закон развития. Приходится иногда оглядываться, однако оглядываться оглядывайся, а больше смотри вперед. Прошлое может послать пулю в спину, но если далеко ушел вперед, пуля не достигнет цели. Быстров для тебя вчерашний день. В нем было много хорошего, но — вчерашний. А впереди новые дни, много дней борьбы и света, которые тоже станут когда-нибудь вчерашними…
В общем-то — слова, но слова эти успокаивали Славу, ставили все на свое место.
— Я вам должен сказать…
— Слушаю.
— Быстрова убили…
Он рассказал Шабунину о слухах, какие ходили в связи со смертью Быстрова, и, главное, передал свой разговор с Выжлецовым.
— Ты точно передаешь разговор?
— Афанасий Петрович!
— У тебя есть склонность к преувеличениям… Трудно допустить, чтобы человек решился на такое саморазоблачение. Впрочем, это пустой разговор. Может, он придумал все это для того, чтобы отравить тебе жизнь? Если ты поверишь, это надолго оставит в тебе осадок…
Слава видел: Шабунин не верит в насильственную смерть Быстрова.
Слава умоляюще смотрел на Шабунина, а тот смотрел на Ознобишина, и чем горячее тот настаивал на своей версии, тем понятнее становилось ему состояние души Ознобишина. Слишком многим был Быстров для этого парня, и потому вопреки фактам он не позволит развенчать своего героя. Иллюзия?… Дай бог ему пронести эту иллюзию сквозь всю свою жизнь!
И, однако, суровый долг учителя — кем иным должен быть Шабунин для Ознобишина? — повелевал Шабунину иллюзию эту разрушить.
— Семин мне иначе докладывал, а он человек осведомленный… Впрочем, не мешает тебе самому поговорить с Семиным. Расскажи ему обо всем, он поможет тебе разобраться.
Слава с горечью подумал, что Быстров Шабунина уже не интересует, — «спящий во гробе мирно спи»…
На другой день после работы Слава пошел к Семину. Кирпичный особнячок в три окна с железными решетками на окнах. Недавно здесь помещалась УЧК, уездная чрезвычайная комиссия,
Семин и стал этим уполномоченным.
Тесный кабинетик, на столе школьная чернильница-непроливайка, школьная ручка, промокашка.
— Здравствуй, Василий Тихонович.
— Здравствуй… товарищ Ознобишин.
— Мне велел зайти… — к вам? к тебе? к тебе! — зайти к тебе Афанасий Петрович…
— Да, товарищ Шабунин звонил, — подтвердил Семин и откинулся на спинку стула. — Так что у тебя?
— Был в Рагозине, и, видишь ли… Быстрова, оказывается, убили!
— Почему же ты так решил?
— Сказал человек, который сам участвовал в убийстве…
Он не мог говорить с Семиным с той непосредственностью, с какой говорил с Шабуниным, поэтому и сосредоточился, чтобы возможно точнее передать подробности встречи с Выжлецовым.
— Погоди, пожалуйста…
Семин достал из стола пачку чистой бумаги и приготовился записывать.
Слава сосредоточился еще больше, слово не воробей, говорить надо ответственно, только то, что запомнил на самом деле.
Он рассказал, как происходили похороны, как вернулся с Быстровой, как Выжлецов попросил подвести, рассказал даже о разговоре с Сосняковым.
Семин все записывал и записывал, иногда жестом показывал, чтобы Слава говорил медленнее, и писал, писал, покрывая четким размашистым почерком листок за листком.
Слава надеялся, что Семин проявит хоть какое-то волнение, ведь он знал Быстрова не меньше Славы, возможно, именно Быстров давал Семину рекомендацию в партию, но Семин остался безучастным до конца рассказа.
— Все? — спросил Семин.
— Все, — сказал Слава.
— Пустое дело, — сказал Семин.
— Что — пустое дело?
— Все, что ты сейчас рассказал, — сказал Семин, — все это маловероятно.
Слава не верил своим ушам.
— Зачем же Выжлецову наговаривать на себя?
— Чтоб напугать тебя, — снисходительно объяснил Семин. — Участвуй он на самом деле в убийстве, никогда и никому бы об этом не рассказал. Думаешь, ему следом за Быстровым в петлю захотелось? Подтвердись твой рассказ, Выжлецову высшей меры не миновать.
— А все эти подробности?
Семин поиграл школьной ручкой, ловко покрутил, обмакнул перо в чернильницу и сделал на листке пометку.
— Послушай, Ознобишин, ты читал писателя Достоевского? А я читал. Не положено рассказывать о совещаниях в ЧК, но тебе скажу. Голикова знаешь?
Кто в Орле не слышал о Голикове? Это был, фигурально выражаясь, карающий меч пролетарской революции, а проще — недавно председатель Орловской губчека, а ныне начальник губернского отдела ГПУ.
— Так вот, Яков Захарович, — ну как же, для Семина Голиков просто Яков Захарович! — говорил нам на совещании: очень советую обратить внимание на писателя Достоевского, прочтете не без пользы, выдающийся криминалист. Поверишь ли, я пять ночей читал…