Дважды войти в одну реку
Шрифт:
Мы тщимся противостоять этой силе и в результате заслуженно зарабатываем себе либо стотонный гранитный монумент, либо осиновый кол.
Тогда в чём смысл?.. Может, в движении? Ведь сказал же классик: движение — это жизнь. А он знал, что говорил. Хотя большую часть жизни проторчал в своем родовом имении.
Так в чём же смысл? Может, не в простом, примитивном движении, а в игре, в движении мысли?
Раз от раза заставляя себя содрогаться при мысли о смерти, мы входим в бессмертие,
Утешимся же этой надеждой. А если крепко задуматься над тем, что и смерть материальна и что она лишь составная часть всеобщего бессмертия, то наша жизнь, как сказал бы Чехов, превратится в одно сплошное ликование!
Старый школьный друг Саула Соломонович Шнейерсона как-то разоткровенничался. Беседа, естественно, велась на кухне, под "Белую головку" и ястычную икру.
Друг этот во время войны был летчиком, бомбил всё, что ему приказывали бомбить: заводы, железнодорожные составы, вокзалы, а также попавшие под фашистскую оккупацию советские города. Потом бомбил польские, а под конец — и немецкие города.
Вообще, Раф заметил, настоящие фронтовики не любят вспоминать войну. А если и вспоминают, то что-нибудь веселенькое, лихое или запретное. Вроде лёгкого мародерства или шалостей с местным женским населением.
А тут бывший сталинский сокол, вспоминая войну, расчувствовался и в подпитии пустил слезу. Сказал, что недавно ему приснился сон. Маленький пацанёнок, похоже, немец, прячущийся от бомбежки под кроватью… Огромные испуганные глаза… Грохот, близкие и далекие разрывы бомб, рушащиеся стены, детский рот, распахнутый в крике… А потом… тельце мальчика, всё в крови, и желе глаз, как застывший синий туман…
"Да, война… — проскрипел, помнится, отец Рафа, разливая водку. — Война шла, говорю, всё было правильно, мы делали свое дело, воевали, каждый на своем месте… ты в воздухе, я на земле… — тут Соломон Саулович сдвинул брови: видно, вспомнил кое-что из своего славного военного прошлого, заградотряды и прочее. — Словом, не себя ты должен казнить, а время. Время было такое, что лучше и не вспоминать, страшное было время, грозовое… Ты был солдатом… "
"Всё это так! — скривил летчик заплаканное лицо. — Но мальчик…"
"Шла война, и мальчик тут ни при чём, если он вообще не плод твоего расшатанного воображения… Он мог быть сыном неприятеля, врага, этот мальчик… И этот враг как раз тогда, когда ты сбрасывал свои бомбы, повторяю, когда ты честно воевал и бомбил этих сук, этот враг именно в это время где-нибудь под Варшавой колол штыком русского солдата в живот или насиловал украинских девчонок…"
"Всё это так, — повторил друг печально, — но у детей нет национальности. Дети, они — просто дети…"
"Мы виноваты лишь в том, что родились в то время, а это было время, когда у нас отсутствовал выбор… Мы должны были идти воевать. Воевать и убивать, такая была наша доля… Повторяю, у нас не было выбора. Впрочем, как и сейчас…"
У них, у наших отцов, подумал
А у нас? У нас есть.
Господи, какие же они были счастливые люди!..
Глава 57
Вечером собрались в "зале". Раф накрыл стол в среднерусском национальном стиле: с солеными груздями, мочеными яблоками, квашеной капустой и вареной картошкой в мундире. Пригодилась волшебная корзина с салом, консервами, колбасой, водкой и пивом, "найденная" под кустом и принесенная полковником Грызем.
Грызь сразу всем очень понравился.
— Петр Петрович, дорогой! — восклицал Тит, держа милиционера за обе руки. — Весьма, весьма рад! Ведь это вы надавали заслуженных тумаков старине Гарри? Да вам орден за это дать надо!
Расселись по лавкам. "Леви-Строссу" и "Кастанеде" придвинули тяжеленный кованый сундук.
Выпили по первой. Засопели, закрякали, с удовольствием закусили.
Старина Гарри посмотрел на Германа и с деланным пиететом спросил:
— Гера, расскажи нам о своей работе на высоком посту председателя правительства. Публика ждет…
— А ничего интересного там нет, — откликнулся Колосовский.
— Расскажи, расскажи!
— Нет, ребята, об этом лучше помолчать.
— Чего тебе бояться? Ты же вышел в тираж.
Герман ухмыльнулся.
— Хранить вечно…
— Скажи хотя бы, там, наверху, по-прежнему воруют? Взятки берут?
— И воруют, и дают, и берут.
Старина Гарри в ужасе всплёскивает руками.
— Бедная, бедная моя Русь!
Герман искоса поглядел на Зубрицкого.
— Без этого в России никак нельзя, — произнес он веско, — без этого вообще всё бы остановилось. Взятки у нас, братцы, это двигатель экономики. Дал взятку, и дело пошло. Без этого дела, друзья, ни одна стройка не начнётся и никакой завод не заработает. Опять же, и денежные потоки пойдут не туда, куда надо.
— А куда они пойдут? — спросил Раф.
— А это такое дело: куда надо — туда и пойдут, — туманно ответил Герман.
— Обмен воспоминаниями продолжается, — строго сказал Раф. — Я как самый умный из вас, после того как все выскажутся, подведу итоги. Старина Гарри, давай-ка главу о Стокгольме… На очереди — Тит Фомич Лёвин.
Старина Гарри сумрачно оглядывал закопченный потолок избы. Ему не нравилось здесь. Он не мог подолгу обходиться без элементарных удобств и комфорта. Хотя, стоит отдать должное Рафу, этому липовому толстовцу, избу он содержит в исправности. Пол подметен, везде порядок и чистота.