Две повести. Терунешь. Аска Мариам
Шрифт:
Я сидлъ у палатки, смотрлъ какъ весело пылалъ костеръ подъ котелкомъ, въ которомъ кипло и шипло мясо барана — мой ужинъ. Вдали надъ горами кроткимъ свтомъ сiяли семь звздъ Большой Медвдицы, и надъ ними ярко горла Полярная звзда. И казалось мн, что я вижу тамъ, прямо надъ этой одинокой звздой, городъ, залитый огнями, полный шума экипажей и людской толпы. И вижу я комнаты въ высокомъ дом, черный комодъ, накрытый скатертью, зеркало на немъ, шкатулки, круглый столъ и лампу съ гирляндой бумажныхъ цвтовъ на колпак, и альбомъ съ оторванной мдной застежкой, и кипу газетъ,
…Что-то въ уютномъ твоемъ уголк?
Слышенъ ли смхъ, догораютъ ли свчи?..
Нигд, нигд такъ не любишь, такъ не цнишь стихи, какъ въ пустын, когда сидишь одинъ съ глазу на глазъ съ Богомъ, и сердце открыто, и сердце рвется, и стремишься въ безконечную даль, къ любимому человку…
Я поужиналъ, осмотрлъ костры, разставилъ часовыхъ и заснулъ такъ спокойно, такъ хорошо, какъ давно не спалъ.
Я проснулся довольно поздно. Солнце уже встало, слуги возились съ вьюками, мой мулъ былъ осдланъ. Въ ожиданiи я отошелъ отъ бивака и залюбовался бшенымъ Авашемъ, далью золотистой степи за нимъ и фiолетовыми горами на горизонт.
И вдругъ я увидлъ какой-то блый предметъ, быстро подвигавшiйся по дорог.
«Курьеръ!.. — мелькнуло у меня въ голов. — Погоня за мной. Но ни курьеръ, ни погоня не могли состоять изъ одного человка. И я сталъ вглядываться, спустился къ мосту, пошелъ навстрчу…
Длинная одежда била по ногамъ и развва-лась на бгу — это была женщина…
Это была Терунешь!..
Въ трехстахъ верстахъ отъ Аддисъ-Абебы, за Авашемъ, за степью, она нагнала меня. Грязная, запыленная, промокшая отъ пота рубашка была порвана, исхудалое лицо постарло на много лтъ. Одни глаза горли дикимъ блескомъ. Въ курчавой голов застряли колючки мимозы, пыль припудрила темные кудри. Ноги и руки были темны отъ ссадинъ и ранъ, отъ ужасныхъ кровоподтековъ.
— Iоханнесъ!.. Iоханнесъ!! — вн себя отъ радости, съ мольбою въ голос воскликнула она и кинулась на мосту къ моимъ ногамъ. — Слава пресвятой Марiи и Георгису, покровителю храбрыхъ — я догнала тебя!..
Я гордо скрестилъ руки. О! если бы въ эту минуту я понялъ, что въ этомъ маленькомъ темномъ тл есть душа, и что въ эту минуту эта душа полна смятенья и тревоги, — быть-можетъ, я былъ бы мягче. Но гордый европеецъ смотрлъ на нее, какъ на не нужную женщину, которая мшаетъ, какъ на нелюбимую собаку, которую можно отпихнуть ногою — и я повысилъ голосъ, и осудилъ эту несчастную, колнопреклоненную женщину.
— Терунешь! — сказалъ я. — Какъ смла ты бжать изъ темницы и нарушить волю негуса?.. Ты знаешь, что теб за это будетъ?!
— О, господинъ… — тихо простонала она и протянула съ мольбой ко мн руки…
— Стоить мн послать тебя съ однимъ изъ слугъ моихъ къ Ато Павлосу въ Тадеча-Мелька, и тебя казнятъ!
— Гета! Ты не сдлаешь этого! — кротко сказала она. — Гета, во имя нашей любви… Благородный Гета, ты возьмешь меня съ собою!
— Я!?.. Возьму тебя!.. Мало заботъ у меня.
— Я буду работать для тебя. Я буду твоимъ
— А дальше!?. Да ты знаешь ли, что твой перездъ стоить дороже, чмъ вся-то ты стоишь!..
— О-о! — простонала Терунешь и закрыла лицо, какъ бы защищаясь отъ дальнйшихъ ругательствъ.
— Да! Я не пошлю тебя къ Ато Павлосу, потому что у меня нтъ лишнихъ ашкеровъ.
— Гета!.. У тебя есть женщина, которую ты любишь! О, гета! во имя ея, не говори такъ… Мн больно это слышать отъ тебя.
— Ты!?.. Ты смешь!!..
— О, гета! Прости меня! — и она поползла ко мн на колняхъ и хотла охватить ихъ руками, но я оттолкнулъ ее и пошелъ съ моста…
— Гета! — раздался ея душу раздирающiй крикъ. — Гета, прости меня!!..
Я не оглядывался.
— Гета! — донеслось издали.
Я садился на мула. Мн надола эта комедiя. И вдругъ какой-то всплескъ и необычный стукъ долетлъ до моего слуха. Я оглянулся — мостъ былъ пусть. Я ударилъ плетью мула и понесся къ берегу: роковое предчувствiе какого-то громаднаго, непоправимаго несчастiя закралось въ мою душу.
Внизу, между скалъ, въ мутныхъ волнахъ Аваша, трепалось о подводные камни мертвое тло Терунешь…
XII
Прошло полтора мсяца. Въ ясный и теплый декабрьскiй день пароходъ «Царь», плавно разская винтомъ темныя воды Чернаго моря, приближался къ Одесскому молу. Вс пассажиры столпились наверху у капитанской рубки и внимательно смотрли на открывавшуюся панораму берега. У кого былъ бинокль, смотрли въ бинокль, другiе довольствовались кулакомъ. Ясне становилась линiя свтлыхъ домовъ по берегу моря, темные кусты сада на скат, мстами еще золотые, отъ осенней листвы.
Навстрчу неслись лодки и лодочки, съ боле нетерпливыми родственниками. Среди нихъ, въ пузатой шлюпк, управляемой сухопарымъ грекомъ въ чалм и страннаго фасона пиджак, сидла молодая дама.
Но, Боже мой! Неужели эта красивая дама, моя жена, моя Аня?.
Она меня тоже не узнала.
Когда, наконецъ, пароходъ, ошвартовался у мола, и изъ шлюпокъ съ одной стороны, съ пристани — съ другой, ползли люди, я подошелъ къ ней.
Она смотрла на меня и колебалась.
— Аня! — тихо сказалъ я.
— Ты, Ванюша! — воскликнула она и, обливаясь слезами радости и счастiя, кинулась мн на шею…
Я не плакалъ… Я не смялся… Въ моемъ мозгу на секунду встало срое лицо Терунешь съ пробитымъ черепомъ и страшными вывороченными глазами. И минута счастья была отравлена.
И она, эта маленькая абиссинка отравляла мн такъ потомъ всякую минуту радости, восторга, увлеченiя… И я все помнилъ это жаркое утро, волны Аваша и среди камней тло маленькой женщины, которая любила и умерла любя… И я думалъ про Аню…
Нтъ я ничего не думалъ!!. Но мн становилось горько, пошлыя готовыя фразы: «не я, такъ другой» — «сама виновата» — не успокаивали меня… И это напоминанiе объ ея смерти, было, казалось местью несчастной Терунешь!
1898 г.
С.-Петербургъ.