Две великие победы русского флота. Наварин и Синоп

Богданович Евгений Васильевич

Введение Аккерманских соглашений, к прямой досаде австрийских дипломатов, не задерживало разрешения дела греческих борцов за освобождение. В сентябре 1826 года Каннинг прибыл в Париж, чтобы привлечь правительство Карла X к англо-русскому союзу, и поездка его привела к довольно удовлетворительной развязке: парижский кабинет выразил согласие действовать заодно с Каннингом на пользу Греции, лишь бы при этом были удовлетворены самолюбие и тщеславие французов; между прочим требовалось, чтобы протокол был обращен в формальный трактат между тремя державами. Ряд новых интриг австрийских дипломатов не помешал Франции открыто присоединиться к Англии и России и, по настойчивому предложению русского кабинета, тройственный договор между названными державами окончательно состоялся в Лондоне 24 июня (6 июля) 1827 года. Этот знаменитый международный акт был подписан русским послом князем Ливеном, французским послом принцем Полиньяком и виконтом Дудлей, британским министром иностранных дел и уполномоченным его британского величества.

«Лондонский договор», как известно, был составлен на основании «петербургского протокола»

о предоставлении грекам автономии под верховным покровительством султана; при этом в «добавочной», на первое время секретной, статье трактата было категорически выражено – какие именно меры примут союзники в том случае, «если в течение одного месяца Порта не согласится на предложение посредничества высоких договаривающихся сторон». «Добавочная» статья состояла из четырех параграфов. Первым из них определялось: объявить Порте, что затруднения и бедствия, указанные в трактате, приводят договаривающиеся державы к необходимости принят немедленные меры для сближения с греками и что такое сближение будет произведено установлением торговых сношений, отправлением консульских агентов и принятием таких же агентов со стороны греков, пока у них будут власти, способные поддержать эти сношения. Во втором параграфе указывалось, что если бы в течение одного месяца Порта не приняла предложенного ей перемирия с греками, ей будет объявлено от имени трех держав, что они соберут свои эскадры для воспрепятствования прибытию в Грецию или в Архипелаг турецких и египетских подкреплений и военных снарядов; в таком случае соединение эскадр должно было последовать немедленно, причем договаривающияся державы обещали обращаться с греками как с друзьями, не принимая, однако, участия во враждебных действиях воюющих сторон. Если бы Порта приняла предложение перемирия, а греки отвергли его или, приняв, стали действовать несогласно со своими обязательствами – соединенные эскадры, согласно 3-му параграфу «добавочной» статьи, должны были ограничиться наблюдением за соблюдением перемирия, не принимая, однако, участия в самой войне. Наконец, заключительный параграф определял, что если бы, «вопреки всякому ожиданию», осуществление вышеизложенных мер не заставило Порту принять предложение, или с другой стороны, если бы греки отказались от протокола, – договаривающиеся державы тем не менее будут продолжать преследование своей цели; с тем вместе державы дали своим представителям в Лондоне право: «обсуждать и условиться о последующих мерах, употребление которых могло бы сделаться необходимым».

– Не хочу слушать вашей бумаги, отказываюсь даже принять ее, – резко объявил Рейс-эффенди, когда должно было состояться официальное вручение ноты от имени трех держав.

Делать было нечего: не принятую Диваном ноту оставили на софе… На первый раз в этом и выразилось «вручение» официального документа.

Прошел месяц со времени этого своеобразного «вручения»; посланники, на основании инструкций, снова обратились к турецкому правительству за ответом.

– Определенный, безусловный, окончательный, неизменный, вечный ответ султана состоит в том, что никогда и ни от кого он не примет какого бы то ни было предложения о греках, – раздражительно отозвался Рейс-эффенди.

Предвидеть подобный ответ можно было заранее. Порта уже не раз прислушивалась к такого рода предложениям, и до сих пор она отвечала на них либо презрительным молчанием, либо выражением крайней надменности. Турецкие сановники умели вовремя напоминать дипломатам заявление британского посла на веронском конгрессе, и любили высказывать при удобном случае, что всякое независимое государство имеет, кроме обязательств, налагаемых на него международными трактатами, также и свои собственные, частные, только до него относящиеся дела. Особенно раздражались турецкие сановники против России, утверждая, что после Аккерманского договора мы будто бы не имеем никаких прав на новые притязания, хотя Рибопьер и доказывал, что соглашения в Аккермане не имели и не могли иметь решительно никакого отношения к греческим делам.

При такой обстановке оставалось одно: прибегнуть к угрозе, опираясь на материальную силу, достаточную для ее осуществления. Союз трех великих европейских держав представлял именно такую силу. Турецкие сановники сами начинали, наконец, понимать опасность, а потому – по крайней мере по внешности – они казались иногда готовыми подчиниться суровым требованиям холодного размышления. Миновала уже необходимость «вручать» Дивану дипломатические документы посредством оставления их на софе, и французскому драгоману удалось прочесть турецкому министерству содержание второй ноты, заявляющей решение союза – «принудить» враждующия стороны к перемирию.

– Что это значит? Державы объявляют войну Турции? – спросил министр.

Ему объяснили, что в силу прочитанной ноты война еще не объявляется и союз великих держав не думает прекращать дружеских сношений с Портою, но, в видах крайней необходимости, решается препятствовать турецким войскам высаживаться на греческий берег. Объяснение не было понято, поэтому его пришлось повторить. Министерство снова отозвалось непониманием – как может быть совмещено понятие о дружбе с понятием о принудительных, насильственных действиях. «Не могут хворост и огонь безопасно лежать друг подле друга, не могут…» – повторял Рейс-эффенди.

Вообще говоря, вторая нота союзных держав вызвала крайнее неудовольствие и раздражение в турецком кабинете. Спустя некоторое время

всем стало очевидно, что Порта решительно отказывается принять посредничество и что наступила минута, бросив дипломатические переговоры, обратиться к оружию…

Союзники так и поступили… [15]

Падение Миссолунги было далеко не последнею каплею горькой чаши, которую досталось испить греческому восстанию. Вновь пробудившееся в Европе сочувствие к Греции и ее патриотам, высылка денежных пожертвований и новые попытки дипломатии уладить дело были только паллиативными средствами к искоренению зла: средства эти дали грекам временно возможность продолжать начатое, но конечно, не могли остановить упадка материальных сил страны, а рядом с этим – что еще плачевнее – все резче и резче стали являться признаки нравственного разложения в среде представителей восстания. Сухопутная армия продолжала борьбу, но сражалась с врагом очертя голову, подвергаясь всем ужасам недостатка в продовольствии и боевых запасах; о единстве в действиях разрозненных войск не могло быть и речи; военный флот существовал почти лишь номинально. Между тем походы турецких полководцев Ибрагим-паши и Решид-паши по Греции были, по-прежнему, рядом побед над несчастными инсургентами, с каждым днем все более и более терявшими почву для борьбы с неприятелем. Египтяне Ибрагима ворвались снова в Морею [16] и прошли лучшие ее провинции, обращая жителей в рабство, насилуя жен, убивая детей, угоняя скот, разрушая города, села и деревни; с другой стороны, в половине 1826 года Решид-паша окончательно покорил западную Грецию, ворвался в ее восточные области и, подойдя к Афинам, приступил к осаде города. Небольшой греческий гарнизон заперся в Акрополе, между тем как другие отряды инсургентов в окрестностях Афин предпринимали отчаянные и иногда довольно удачные попытки спасти сограждан, засевших в крепости.

15

«Находилась в те времена прекрасная греческая страна в тяжкой неволе у турчан, а турчане эти – коварные и жестокие злодеи, и чрезмерно угнетали они тот злополучный народ, обращая их в рабов своих, с тяжким удручением, без всякой пощады умерщвляя ищущих освобождения. И все европейския племена возгневались при виде столь прекрасной греческой страны в загоне, порче и опале у того самого скверного туркского племени. Вот три набольших народа Европы, аглицкий, галльский и русский, сложили союз и договор да предпримут удаление тех напастей и для того отправил каждый из них морскую рать». Так излагается этот момент в подражании древним хроникам, написанном впоследствии дочерьми адмирала Кодрингтона в честь Наваринского боя. См. в Приложениях.

16

Полуостров Пелопоннес. (Примеч. ред.)

К довершению бедствий Греции, центральное управление страною шло из рук вон плохо. Всем было очевидно, что существующее правительство роняет власть и оказывается бессильным направить дело к желаемому исходу; нужны были представители более энергичные, более способные и популярные, но общественное мнение долго не могло остановиться на избраннике. К тому же явились неизбежные в таких случаях борьба партий и интриги, иногда не имевшие ничего общого с народными интересами… Наконец, Колокотронис стал настаивать на выборе достойного правителя. Выбор его остановился на графе Каподистрии; английская партия долго противилась этому назначению, опасаясь, что оно послужит расширению русского влияния на греческия дела. Партия Колокотрониса, однако, восторжествовала: 11 апреля 1827 года конгресс в городе Трезене единодушно избрал графа Ивана Антоновича Каподистрию, в то время находившегося в Петербурге на русской службе, президентом, или регентом Греции на семь лет, с назначением временного правительства из трех граждан до прибытия нового президента.

Приезд графа Каподистрии для управления расстроенными делами Греции не мог, к сожалению, состояться так скоро, как ожидалось, а между тем временное правительство вскоре обнаружило свое полнейшее ничтожество. Законодательное собрание потеряло значение, генералы по-прежнему враждовали между собою и английская партия, в лице Чорча и Кокрейна, делала, что ей хотелось. Решено было вступить в генеральный бой с противником, но прежде чем это состоялось, греки овладели укреплением близ монастыря Св. Спиридона и ознаменовали свою победу бесчеловечною резнею почти беззащитных неприятелей (албанцев), сдавшихся на выгодную капитуляцию… Справедливость требует сказать, что это проявление дикого изуверства со стороны греков совершилось против желания английских полководцев: напротив, это гнусное дело и убедило Кокрейна в необходимости смыть скорее позор с армии инсургентов геройским подвигом в открытом генеральном бою с Решид-пашой. Бой этот, как нельзя более рискованный, «безумный и по мысли, и по исполнению» (как выразился о нем даже сторонник Кокрейна, англичанин Гордон), произошел 5 мая 1827 года и кончился совершенным поражением греков; вслед за тем состоялось и падение Акрополя…

С этой минуты положение восстания сделалось окончательно безвыходным: многие эпархии стали добровольно подчиняться туркам, отказываясь от повиновения своим вождям. Порте оставалось лишь покорить остров Гидру, чтобы в конец подорвать восстание, поэтому султан вручил Ибрагим-паше главное начальство над соединенным турецким и египетским флотом, с целью окончательно покорить непокорных…

Вот, в общих чертах, безотрадное положение дела греческих борцов за независимость в то время, когда союзный флот уже приближался к месту действия.