"Две жизни" (ч. I, т.1-2)
Шрифт:
Мы остались вдвоём с И. в темноте, сияющей звёздами, — и какими звёздами, — ночи и моря. Я приник к И. и говорил ему, что не в силах разобраться, как может существовать рядом с этим сияющим небом, отражённым в блистающем море, с ароматом цветов, с красотой тела и духа, такая масса зла, страданий, кощунства, убийств и боли.
— Не помещается в моей душе вся эта жизнь, — жаловался я моему другу. — Ну как я буду слушать сейчас музыку, если знаю и помню, что толпа злодеев обкрадывает бедняков: что где-то сидит одинокий, всеми брошенный человек, обиженный,
— Ты, Левушка, видел толпы людей, думающих только о себе. Ты привык понимать музыку как развлечение, удовольствие. Ты знаешь только тех, одарённых, что поют и играют за деньги. Они тоже иногда, в порыве творчества, уносят людей в красоту. Но их игра, их песни и музыка идут не от потребности излить из себя любовь, чтобы людям стало светлее.
Музыка Ананды и Анны, как и многих им подобных, — это их свет, их молитва и радость, их призыв к добру и помощь страдающим. Они не нуждаются в восторгах толпы. Они в толпе растворяют зло; умиротворяют и облегчают страсти. И когда сегодня ты будешь слушать музыку, — ты поймёшь величие духа Ананды. Ты услышишь не стон его сердца, упрекающий тех, кто причинил ему скорбь. Ты увидишь полное прощение. Радость, что он мог вобрать в себя их страдание.
Послышались голоса, на палубе засверкали огни, и на неё взошёл Ананда под руку с сияющим капитаном.
Ласково поглядев на меня, спросив капитана, как понравился ему привет его будущей жене, Ананда оставил нас в капитанской каюте, прося не покидать её, пока он не вернётся, и пошёл вместе с И. к Браццано.
Капитан переоделся в свежий костюм, отдал кое-какие распоряжения сменившему его помощнику, и только мы собрались сесть за шахматы, как вошли наши друзья.
И. остался на пароходе, и на этот раз я более чем сожалел о нашей разлуке.
— Что, дружок, не хочется расставаться с И.? — спросил Ананда.
— Не только не хочется, но неужели я никогда не буду так твёрд, чтобы не переживать разлуку как надрыв сердца, как непоправимое горе? За это время моё сердце сделалось точно мешок — так много в нём любимых людей. И в то же время мешок этот в дырах, точно пули пронзают его разлуки, — ответил я.
— Ничего, Левушка, нынче мы с Анной найдём для тебя такие музыкальные заплаты, что завтра ты проснешься иным человеком, — улыбнулся мне Ананда.
Шлюпка пристала по указанию капитана совсем в другом месте. Там мы нашли экипаж и ровно в девять часов были у Строгановых.
Нас ждали в гостиной с чаем. На столе, среди красивых ваз с цветами, я увидел блюдо, подаренное мною Ананде. И на нём точно такой же торт для принца-мудреца.
Рассматривая со своего места Елену Дмитриевну, я заметил, что она похудела; часто и беспокойно поглядывала на Строганова, который был весел и радостен, но на жену и
Анна, по обыкновению в белом платье, была более чем хороша. Но какая-то перемена произошла в ней. Я не умел себе этого объяснить; но она стала казаться мне более земной, более простой. Теперь можно было представить её матерью семейства, чьей-то женой, тогда как раньше такие мысли даже не приходили в голову. Я ещё не отдал себе отчёт, что же такое совершилось в ней, как Ананда вывел меня из задумчивости:
— Ты, Левушка, не протестуешь, что я подарил твоё блюдо Анне? Это увеличит её приданое, так как не сомневаюсь, что ты уже выдал её замуж.
Я был так сконфужен и поражен, что если бы не князь, вошедший с большими извинениями, что опоздал, — я не знал бы, как выйти из положения.
Князь объяснил, что, пользуясь отсутствием всех нас и небрежностью прислуги, в наши комнаты забрались жулики. Но что их заметили вовремя, и, не успев ничего украсть, они убежали. Но что ему пришлось успокаивать перепуганную жену, оставить у дома и в доме караульных, почему он и задержался.
Ананда покачал головой, капитан встревожился и пожалел, что не может остаться на ночь в доме, а у меня в голове мелькнуло только одно слово: «уже».
— Да, да, уже, — точно заглядывая под мою черепную коробку, шепнул Ананда.
Со всех сторон посыпались на князя вопросы; женщины казались испуганными. Одна Анна посмотрела пристально на меня и Ананду, сохраняя полное спокойствие.
Не задерживаясь долго за столом, мы спустились вниз, в прелестный музыкальный зал.
И на этот раз комната была убрана цветами. Я подумал, что милый капитан, по горло занятый, всё же не забыл украсить в последний раз этот зал, ибо только он, с его изысканным вкусом, мог так подобрать цветы. Я сел рядом и шепнул ему:
— Как я вас люблю за ваше внимание к людям, капитан. — Как я вас люблю за ваше желание сказать людям больше, чем они того стоят, — ответил он мне. — Я, Левушка, встревожен. Я так хотел бы, чтобы вы поскорее уехали отсюда.
— Я хоть и не встревожен, но тоже хотел бы уехать поскорее, — признался я.
Анна села за рояль, Ананда настроил виолончель. Никак того не ожидая, я вдруг узнал русскую, песню, так обработанную и таким человеческим голосом сыгранную на виолончели, что мгновенно забыл всё.
Передо мной прошла вереница детских дней, потом я вырос, потом снова стал маленьким, пока звуки наконец не смолкли. — Из России — поедем в Англию, — сказал Ананда. Полилась колыбельная песня, и я уже не мог различить в себе ничего, кроме счастья жить.
Ананда встал, поставил к стене инструмент и запел. Что он пел — я не знаю; слов я не понимал. Но что это был гимн, гимн торжествующей любви, — это я ощущал каждым нервом. Радость, которой билось сердце певца, выливалась и из меня: я почти физически ощущал её вокруг себя, в себе. Не было границы между мною и всем окружающим; я унёсся, растворился во вселенной, сознавая себя её живой единицей.