"Две жизни" (ч. I, т.1-2)
Шрифт:
Мы уже собрались уходить, когда Жанна обратилась к И. с мольбою:
— Разрешите вашему брату побыть со мной. Я так боюсь чего-то; мне всё мерещится какое-то новое горе, всё кажется, что дети мои тоже умрут.
И. кивнул головой, сказав, чтобы я оставался здесь до тех пор, пока за мной не придёт верзила, но если откуда-нибудь будут звать доктора, я должен ответить, что без И. я помочь не смогу.
Он ушёл. Мы остались с Жанной подле детей. Девочка понемногу успокаивалась; дыхание становилось ровнее, хрипы в груди утихли. Жанна молчала, не плакала; но я видел, что не одна болезнь довела её до нового взрыва отчаяния.
— Что случилось? — спросил я. — Почему вы опять в таком состоянии?
— Я и сама не знаю,
— Вы умрёте от одиночества и голода? А дети переживут вас? Кто же будет для них работать? Кто у них ближе вас? Вы думаете о том, что было, и о том, что будет. А сейчас? Об этой минуте, когда вы чуть не уронили мальчика и навредили девочке, не держа её в постели, вы не думаете? Я прежде, как и вы, только тем и занимался, что думал или о том, что будет, или о том, что было. Мой любимый и мудрый друг и мой теперешний спутник И. своим примером показали мне, что нужно жить только тем, что совершается сейчас. И что это «сейчас» и есть самое главное. Попробуйте не плакать, а бодро ухаживать за детьми. Ваши слезы мешают им мирно спать, и они так дольше проболеют. Улыбайтесь им — их здоровье восстановится гораздо быстрее. Что же касается Константинополя, то ведь И. сказал вам, что вас там устроит, а слово его никогда не расходится с делом. Если у вас есть цель поставить детей на ноги, зачем вам думать о том, будете ли вы одиноки? Вы уже по опыту знаете, как всё непрочно в жизни. Просите И. научить вас, как воспитывать детей. Я же ничего не могу для вас сделать; у меня пет ни семьи, ни дома, я ещё не способен заработать свой кусок хлеба, так как мало знаю и ничего не умею делать. Но И., я уверен, поможет вам.
— Я его очень боюсь и стесняюсь, — сказала бедняжка. — А вас не боюсь и очень радуюсь, когда вы подле.
— Всё дело в том, что я такой же неопытный ребёнок в жизни, как и вы. Но если присмотритесь внимательнее к И., то будете счастливы каждую минуту, проведённую рядом с ним.
— Вы только что сказали, что улыбка матери помогает детям. Я стараюсь не плакать, но это так трудно. И я не думаю, чтобы И. научил меня, как воспитывать детей; он такой строгий, никогда не улыбается. При нём я чувствую себя точно в железной клетке, а при вас мне легко и просто.
— Вам легко со мною, — ответил я, — только потому, что я так же легкомыслен, как и вы. Если бы вы по-настоящему любили своих детей! Не слезы текли бы из ваших глаз, а целые потоки энергии. Ведь вы всё плачете только о себе.
— Я не в силах ещё понять вас, — очень тихо сказала Жанна после долгого раздумья. — Но мне начинает казаться, что я действительно слишком много думаю о себе. Я постараюсь проникнуться вашими словами, может быть это поможет мне начать жить иначе.
Мне было очень жаль бедняжку. И я всячески старался не переходить границы дружеской беседы, не впадая при этом в назидательный тон. Жанна на моих глазах как-то странно менялась. На её молоденьком личике перестала играть та улыбка, которой оно всегда светилось, когда я бывал с нею, но и отчаяние тоже ушло. Печаль, суровая решимость — точно она внезапно стала старше меня — отделили её от меня каким-то кругом, в котором она и замкнулась.
Мы молча сидели у детских постелей, и мысль моя вернулась к Хаве. Какою сильной и мужественной женщиной она мне казалась теперь! И как нужна была бы её помощь этой хрупкой и тоненькой матери.
— Вы не думайте, что я слабая и боюсь труда, — внезапно вырвал меня из мира грёз дрожащий голосок. — Нет, о нет, я не боюсь. Я просто слишком любила своего мужа. Но я начинаю понимать, что страх лишает меня сил, погружает в отчаяние, и этим я только приношу
В дверь постучали, вошёл сияющий верзила и доложил, что И. просит меня пройти в первый класс, где снова заболела итальянка. Я простился с Жанной, почувствовав, что принёс ей какое-то разочарование. И её пожатие было менее пылким, а лицо осталось таким же суровым.
Быстро поднялись мы с верзилой в первый класс, где царила паника; очевидно, сильное волнение на море будило жестокие воспоминания о минувшей буре и страх.
Я застал И. в каюте синьор Гальдони, где старшая заливалась слезами, а младшая снова лежала бездыханно.
— Это и есть тот тяжёлый случай, Лёвушка, о чём я тебе сказал сразу же. При каждом сильном потрясении будет наступать подобное обмирание, пока синьора Мария не научится в совершенстве владеть собой, — обратился ко мне И.
— Нет, нет, я ничего особенного ей не сказала, — раздражённо и громко заявила синьора Джиованна. — Я только хотела предупредить новое несчастье. Довольно с нас и одного горя.
— Зачем вы привлекаете внимание соседей? — тихо сказал ей И. — Ведь сейчас надо" помочь вашей дочери прийти в себя. Это не так легко; и если вы будете кричать, — мои усилия могут ни к чему не привести. Если не можете найти в своём сердце столько любви, чтобы думать о жизни вашей дочери, и все свои силы устремить на помощь ей, — уйдите из каюты. Всякие эгоистические мысли и раздражение мешают в моменты опасности.
— Простите мне моё безумие, доктор. Я буду всем сердцем молиться о ней, — стараясь сдержать слезы, сказала мать.
— Тогда забудьте о себе, думайте о ней и перестаньте плакать. Плачут всегда только о себе, — ответил И.
Он велел мне, как и в первый раз, приподнять девушку и влить лекарство, ловко разжав ей зубы. Затем он сделал ей укол и искусственное дыхание с моей помощью.
Но все усилия остались тщетными. Тогда он свернул трубочку из бумаги, заполнил её остро пахнущим порошком, поджёг и поднёс к самым ноздрям девушки. Она вздрогнула, чихнула, кашлянула, открыла глаза, но снова впала в беспамятство.
Тогда И. брызнул ей в лицо водой, к шее приложил горячую грелку и снова зажёг траву. Она вторично вздрогнула, застонала и открыла глаза. И., с моей помощью, посадил её и сказал:
— Дышите ртом и как можно глубже.
Я держал девушку за плечи и чувствовал, как тело её содрогается при каждом вдохе.
Долго ещё мы не отходили от неё, пока она не пришла в себя. И. велел напоить её подогретым молоком, запретил разговаривать с кем бы то ни было и укрыл тёплым одеялом. Матери он сказал, что бури не будет, напротив, через час-два море совсем успокоится.
Мы вышли на палубу, где нас поджидала кучка людей, во главе с несчастным мужем злющей княгини. Молодой человек имел весьма плачевный вид. На левой щеке его красовался тёмно-синий кровоподтёк, правый глаз заплыл, точно его хорошенько поколотили в драке.
Вид его был столь жалок, что даже смешной контраст между элегантным костюмом и кособокой разноцветной физиономией не вызывал смеха. А его единственный, молящий глаз говорил о громадной трагедии, переживаемой этим человеком.
— Доктор, — сказал он дрожащим, слабым голосом. — Будьте милосердны. Я, право, не виноват в выходке моей жены. Судовой врач отказывается зайти к нам, говорит, что у него масса больных. Он думает, что княгиня наполовину притворяется, наполовину больна от страха. Но я уверяю вас, что она действительно умирает. Я никогда не видел её в подобном состоянии. Она уже не может ни кричать, ни драться… Она очень, очень стара. Будьте милосердны, — лепетал он. — Для меня и многих других будет страшная драма, если я не довезу её до Константинополя…