"Две жизни" (ч.II, т.1-2)
Шрифт:
— Сандра, бедный и вместе с тем богач Сандра. Твоя радостность, твоя лёгкость, с которыми ты принял огромный труд, взваленный на тебя мною, та простота, с которой ты подошёл к задаче, которую я перед тобой поставил, то, что ты ни разу не отрицал те обстоятельства жизни, что вставали перед тобой, — всё это провело тебя в мудрости дальше, чем могли бы это сделать годы ученичества, если бы ты умничал и ждал, пока внутри тебя что-то созреет для активных дел среди людей, тебе указанных. Я не могу пока открыть тебе твоей счастливой кармы со всеми теми людьми, которыми ты сейчас окружен. Но я могу поздравить тебя, что последние сучки между тобой и Генри, между тобой и Амедеем ты сегодня вынул.
Видишь ли, друг мой, множество людей ищет всю жизнь Бога и дел Его. Всю жизнь мечтает об Учителе, о пути с ним и жизни подле него. А когда заботами невидимых
Выходит, что им важна была не весть, которая до них дошла, а муравей, что её принёс. Внимание их концентрируется на муравье и на собственном духовном умничанье, которое равносильно убожеству. В тебе нет мелочности. Ты видишь величие Жизни во всех путях и формах. И теперь, когда ты полностью, без слёз, без отрицания, без слабости, принял свой урок разлуки, когда ты мужественно и верно начал трудиться с нами, ты выполнишь свою задачу раньше срока, и не пройдёт ещё двух лет, как ты начнёшь строить с нами общину. В твоих печалях, Сандра, не последнее место занимает Дженни. У тебя чешутся руки помочь ей.
Но здесь ты должен призвать на помощь всю твою ученическую мне верность. Я запрещаю тебе входить в какие бы то ни было отношения с Дженни и со всей её компанией. В данную минуту ни ты, ни Алиса, ни я, ни Ананда помочь ей не сможем. Я жду, что Дженни, не подозревающая, что мы уезжаем и увозим с собой Алису, непременно предпримет нападение и на тебя, и на Тендля, считая вас обоих совершеннейшими простофилями, и будет писать вам душераздирающие письма. Не верь ни одному слову. Дженни полна не скорби, а злобы. Не печаль разлуки, не мука отверженной, а зависть и терзания ревности разрывают её. Дженни думает только о мести. Итак, моё вето любви лежит на тебе по отношению к Дженни. Иди теперь, благодарю тебя за верную службу, надеюсь, что отныне ты неизменно будешь всё ближе, крепче и бесстрашнее идти за верностью моею.
Флорентиец обнял юношу, проводил его до двери, у которой уже ждал мистер Тендль, чрезвычайно взволнованный. Флорентиец впустил его в кабинет и сказал Сандре:
— Попроси Ананду не начинать, пока я не приду. Ну что, мой бравый капитан?
— Ох, адмирал, я ещё никогда не был в таком смятении, — ответил Тендль, тяжело опускаясь в кресло. — Мартин умер полчаса назад. И этот вот ужасный пакет он просил передать тому человеку, которого обнаружил в вашем кабинете в тот день, когда залез сюда через окно. Я так и не мог добиться от него, кто же был этот человек. — Это был я, — сказал князь Сенжер.
Тендль, нервы которого были натянуты до предела, вздрогнул от неожиданности.
— Я понимаю, как вы должны быть расстроены, если столь долго пробыли с несчастным Мартином и несли в руках плод его многочисленных преступлений. Возьмите мою конфету, она подкрепит вас лучше всяких успокоительных капель.
Тендль машинально взял в рот конфету. Он не мог собрать свои мысли и не знал, с чего начинать.
— Итак, капитан, поручение моё превысило ваши силы? — спросил Флорентиец.
— О нет, адмирал. То ли конфета князя обладает какими-то волшебными свойствами, то ли пакет Мартина внушал мне такое отвращение, только я уже владею собой и могу рассказать всё толком. В тот день, как вы мне приказали, я отправился к Мартину. Я нашёл его совершенно запущенным, брошенным, больным. Я нанял ему отдельную палату в одной из частных лечебниц, пригласил к нему сиделку и поручил его наблюдениям нескольких врачей. Каждый из них интересовался болезнью пациента, охотно брал деньги за визиты, но всё лечение сводилось только к этим визитам. Наконец, один из них сказал мне, что надежды на спасение больного нет никакой. Но при хорошем питании и уходе можно надеяться на возврат памяти и речи, правда, всего на несколько дней.
Я послушался врача, перевёз Мартина в тихий дом на окраине, и там он три дня назад заговорил. — Тендль немного помолчал, несколько раз глубоко вздохнул, словно желая выдохнуть что-то очень тягостное. — Я не помню, чтобы когда-либо в жизни был так несчастен, как в эти дни. Мартин сознавал, что он умирает, и весь первый день его речи были сплошным проклятием Браццано и Бонде. Попало и Дженни, о которой он говорил чудовищные вещи, что можно объяснить только его безумием.
В середине второго дня в больном произошёл перелом. Ему стало чудиться, что он видит человека, с которым встретился в этой вашей комнате.
Много ещё непонятных и безумных вещей говорил Мартин. В своих воображаемых беседах с вами он исповедовался. Я совершенно не был в состоянии представить, что человекообразное существо может опуститься так низко. Я пытался остановить его, убедить, что никого кроме меня в комнате нет. Он начинал буйствовать, швырял в меня чем попало и укорял, что я мешаю ему очиститься в последней исповеди хотя бы настолько, чтобы Браццано не мог беспокоить его душу, вызывая её после смерти и заставляя повиноваться и служить его грязным целям. Он кричал, что вы, князь Сенжер, обещали ему спасение и защиту, если он откажется от злой жизни и возвратит часть ворованного добра тем невинным, которых разорил. Вот в этом ужасном пакете, как он уверял вас в своей зрительной галлюцинации, вы найдёте документы его сестры, матери, жены, сына, которых он пустил по миру за их нежелание разделить его разбойничью жизнь. Он уверял, что здесь его шкатулка, полная драгоценных камней, с которыми он хотел бежать от своей шайки, ожидая удобного случая.
Он просил вас разделить эти сокровища между обворованной им семьей и… ужасно выговорить!.. между детьми женщины, которую он обманул, бросил и довёл до виселицы, взвалив на неё своё преступление и подкупив судью и стражу. У меня нет сил передать вам весь ужасный синодик Мартина, я запомнил только число жертв, им погубленных на виселице, в каторге и тюрьме — он называл цифру 140, - которую повторял мне несколько раз, вернее, твердил её вашему воображаемому образу.
Непрерывный разговор с вами, исповедь с немыслимыми подробностями издевательств над своими жертвами продолжалась почти до вечера. Только часа два тому назад он утих и стал благодарить вас за милосердие. Но его ненависть к Браццано осталась такой же жгучей, и несчастную Дженни он проклинал, навязывая ей чудовищное родство. Не веря ничему, что Мартин говорил о Дженни, я всё же пришёл в ужас от компании, в которую попала несчастная девушка, мучаюсь тем, что не могу ей помочь. Я ничего не знаю о её жизни сейчас. Но на днях я случайно зашёл в музей повидать своего приятеля, который там работает. Проходя через Египетский отдел, я вдруг увидел Дженни, которая не заметила меня. О, Господи, я, должно быть, никогда не забуду этого лица. Большего отчаяния, большей скорби на женском лице ни один художник ещё не отобразил. Только у дверей рая отверженное существо могло бы так смотреть, ожидая, не выйдет ли оттуда её спаситель.
— Да, дорогой Тендль, — сказал Сенжер, — Дженни действительно ждала. Но ждала она не спасителя, а жертву, свою невинную сестру, которую приказал украсть и привезти для своих гнусных целей Браццано.
Да, Браццано отец Дженни, и, к сожалению, это единственная правда, которую сказал вам умирающий злодей. В его исповеди всё пропитано ложью, в которой он привык жить. Многое, гораздо более ужасное он скрыл, а другое исказил так, что и следов не найти, если бы пришлось отыскивать жертвы его подлости по его указаниям. К счастью, некоторых мне уже удалось найти. Я встретил сына Мартина и помог всей его разорённой семье, отчаянно нищенствовавшей, снова стать на ноги. Теперь вопрос только в передаче им части содержимого из этого пакета, да ещё надо отыскать детей невинно повешенной женщины. То была венгерская цыганка, красоты редкой. Я беру на себя это нелёгкое дело. Что же касается Дженни, то с вами, конечно, поговорит ваш верный друг Флорентиец. Я же должен немедленно выехать в город.
Сенжер поспешно вышел из кабинета, обменявшись многозначительным взглядом с Флорентийцем.
— Кто этот Флорентиец, адмирал, и почему бы ему быть мне другом, да ещё верным?
— Это я, мой капитан, а потому неудивительно, что я ваш верный друг. Я действительно родом из Флоренции. Когда-то, очень давно, у меня были основания скрывать своё имя. Я жил под прозвищем, которое с годами стало моим именем. Так я и остался Флорентийцем. Но об этом мы поговорим как-нибудь ещё. Сейчас я хотел бы объяснить вам, что Сенжер вовсе не жесток по отношению к Дженни, как это вам показалось.