Две жизни для одной мечты

Вавикин Виталий

– Ты никуда не поедешь, – говорит отец, когда Дуган возвращается с выпускного.

«Поеду», – хочет сказать Дуган, но не может даже дышать. Он сломлен для борьбы, для протестов, для жизни. Сломлен уже давно.

Золотистые локоны прилипают ко вспотевшему лбу.

– Ты так сильно похож на свою мать, – шепчет отец, гладя его по голове. Он пьян, и глаза его блестят безумием. – Так сильно похож на мать.

Дугану одиннадцать, и он думает, что отец сейчас убьет его, себя, свою парализованную мать…

– Мы все отправимся на небо, – шепчет

он, продолжая гладить сына по голове. Шепотом произносит имя усопшей жены.

Дуган слышит, как в своей комнате кашляет парализованная старуха. Матери нет почти год.

– Разве мы не должны постепенно забывать ее? – осторожно спрашивает Дуган отца.

– Я никогда не забуду ее, – шепчет пьяный отец, продолжая гладить его по голове. – Я никогда не забуду тебя.

Он прижимает сына к груди. Дуган слышит, как отец плачет, чувствует его губы на своей голове. Грубые пальцы отца путаются в длинных вьющихся волосах сына. Дугану страшно, и он начинает плакать вместе с отцом.

– Ты всегда будешь со мной, – шепчет отец, целуя его в щеки, в губы.

Дуган пытается сопротивляться, но страх сковывает тело. Отец убьет его. Перед глазами мелькает черная пасть могилы, в которую опустили гроб с телом матери, но теперь гроб намного меньше. Гроб, в котором лежит Дуган. Страх усиливается. Теперь сопротивляется лишь сознание. Тело уже сдалось, обмякло. И долгая ночь кажется бесконечной. Темная ночь, в память о которой остается лишь звездное небо и серебристый диск луны. Ночь, о которой Дуган боится вспоминать. Бросает на отца короткие взгляды, но отец смотрит на него, словно ни о чем не помнит.

«А может быть, и не было ничего?» – думает Дуган.

Они почти никогда не разговаривали с отцом: ни до смерти матери, ни после.

– Подойди, – просит отец пару месяцев спустя. Он снова пьян, и глаза его горят безумием. – Давай, – он хлопает себя по коленям, предлагая Дугану сесть.

Дуган не двигается. Страх снова парализует его, но память возвращается… Возвращается и умирает. Снова и снова. Раз за разом. И старый, пахнущий оружейным маслом кольт отца уже не пугает, как раньше. Наоборот. Он обещает свободу. Как те рассказы, которые сочиняет Дуган, прячась от своих воспоминаний. Но рассказы не могут спасти, не могут заступиться. Лишь кольт: черный, курносый. Такой огромный в детской руке. Но страх слишком силен. Страх, шепчущий, что проще забыть, чем сбежать или ослушаться. Это тело навсегда принадлежит этому дому.

А старая учительница литературы обещает, что он станет достойным сыном достойного отца. И так сильно хочется пристрелить ее. Пристрелить за пару дней до выпускного. Но она ни при чем. Она ничего не знает. Никто ничего не знает. И хочется ненавидеть их за это. Ненавидеть весь мир. Ненавидеть себя. Но проще забыть и не вспоминать. Создать могилу и опустить в нее свое прошлое, а сверху водрузить памятник с надеждой, что когда-нибудь удастся уехать так далеко, что не нужно будет возвращаться и ухаживать за этой могилой.

Но прошлое иногда выбирается, эксгумируется.

Особенно когда тяжелый памятник надежд заваливается на бок. И с каждым новым разом эксгумация становится все более и более болезненной. И Дуган уже не знает, кто окажется на дне могилы в этот раз: его прошлое или же он сам.

Глава вторая

Поверхность озера Хипл снова вздрогнула. По щекам скатились две струйки слез. Дуган затянулся, понял, что сигарета давно истлела, выбросил ее за окно, закурил новую, допил оставшуюся в бутылке водку, попытался вспомнить, где лежит в сарае старый кольт. Вместо оружия перед глазами появился кожаный дневник старика Пирса.

– Сделка с демоном, значит? – проворчал Дуган, выбираясь из пикапа.

От выпитого мир кружился, норовя уйти из-под ног. Идея продать душу казалась если не хорошей, то забавной уж точно. Перекресток дорог был прямо за пикапом, нож, чтобы отрезать прядь волос, в бардачке. Алкоголь превращал мир в нечто нереальное и пластичное, словно глина, к которой нужно лишь приложить умелые руки, чтобы получился шедевр.

– И никакого оружия! – пробубнил Дуган. – По крайней мере, не сегодня. – Он достал из багажника лопату. – Интересно, как глубоко нужно копать?

Дуган выкопал едва заметную яму, бросил в нее прядь своих волос, затоптал холмик ногами, закурил, огляделся. Ничего. Никого. Он выругался, вспомнил об оставшемся пиве. Связь с миром окончательно нарушилась. Дуган вернулся на перекресток, удивляясь, как еще умудряется стоять на ногах. Звезды и серебристый месяц вращались в безумном хороводе. Черные дороги, уходящие от перекрестка, казались бесконечными. Дуган замер, увидев блеклый силуэт. Женщина. Блондинка из шестидесятых с прической, похожей на свежий сливочный пудинг. Она приближалась, рассекая полумрак, словно светилась изнутри.

– Ого! – Дуган сунул в рот сигарету, безрезультатно пытаясь прикурить.

– Держи, – голос у женщины был низким, но приятным.

Вспыхнула зажигалка у нее в руке. Желтое пламя облизало сигарету Дугана. Он затянулся, выпустил через нос дым, пригляделся.

– Дерьмо! – буркнул он, не понимая, как женщина может светиться изнутри.

– Я не нравлюсь тебе? – спросила она.

– Не нравишься? Нет. Просто я в таком состоянии, а ты такая светлая…

– Словно маяк, к которому хочется плыть?

– Да. Верно. Словно маяк. – Дуган снова затянулся. – Дать тебе сигарету или пиво? У меня, кажется, в машине осталось…

– Боюсь, я здесь не для этого, – женщина снова улыбнулась.

– Вот как… – Дуган снова попытался присмотреться к ней. – Постой. Мне кажется, я тебя знаю… Ты… – он огляделся, словно ожидая розыгрыша. – Ты девушка с картины того старика. Верно?

– Ты позвал меня, чтобы говорить о картинах? – спросила женщина, и на мгновение Дугану показалось, что на ее щеке появилась красная полоска крови, которую он видел на картине. Он тряхнул головой, пытаясь собраться с мыслями.