Две жизни. Том II. Части III-IV
Шрифт:
Франциск, подойдя к Наталии и Бронскому, предложил им пройти к нему в комнату, мы же вернулись обратно домой, где Иллофиллион предложил нам снова поужинать в отдельной комнате, чему мы все были очень рады.
Ужин наш был ещё более скромен, чем обед, и состоял из зелени и фруктов. Всегда отличавшийся отличным аппетитом, я на этот раз даже не испытывал желания есть и не замечал, что мне накладывали на тарелку друзья. Все мои мысли, в противовес хаосу, который наполнял меня всегда раньше, когда мне приходилось испытывать много разнообразных впечатлений, были чётки, ясны и ложились легко целыми рядами гармоничных образов и воспоминаний.
Встав
– Благословен твой сегодняшний день, когда ты начал новый период жизни, друг и брат Лёвушка. Никогда теперь не ощущай себя одиноким. Ты и твой Господь – вас всегда двое. Ты и твои великие Учителя – вас всегда четверо. Ты и твои смиренные поручители – вас всегда трое. Кроме того, глаза твои открылись, ты видел сегодня бесчисленное множество тружеников живого неба. Не считай больше дня или ночи. Считай только миг вечного счастья – дежурства у Учителя. Учись жить в труде с Ним, то есть жить в единении со всеми трудящимися неба и земли. Мы – твои слуги и помощники во всех делах и встречах, куда ты пожелаешь нас позвать. Велико счастье тех людей, которые смогли, ещё живя на земле, встретиться у ворот Вечности и познать в ней дружбу и истинную преданность.
Оба друга покинули нас. Мы с Иллофиллионом возвратились в наш дом. На пороге моей комнаты Иллофиллион обнял меня и напомнил, что меня ждёт записная книжка моего брата.
Глава 7. Записная книжка моего брата
Войдя в мою комнату, где меня ласково и бурно приветствовал проснувшийся Эта, я долго не мог собрать своих мыслей, чтобы полностью сосредоточиться, настолько я был переполнен чувством радости. Моё восторженное настроение наконец вылилось в славословие Жизни; я почувствовал внутри себя те великие умиротворение, гармонию и Свет, с которыми я вышел из оранжевого дома Иллофиллиона после прочтения Книги моей жизни.
Я мысленно прильнул к моему дорогому другу Флорентийцу, попросил его помочь мне понять всё то, что записал в драгоценной записной книжке мой любимый и дорогой брат Николай, и не осквернить его святыни, но суметь разделить все те страдания и радости его пути, о которых мне предстояло узнать из этих записей.
Я ласково поцеловал Эту, глазки которого смешно слипались, хотя он хорохорился и встряхивал головкой, когда замечал, что я вижу, как ему хочется спать, затем уложил его опять в его гнездо-постельку и вынул записную книжку брата.
Теперь, когда я вынул её из футляра, она меня ещё больше поразила своим видом, чем раньше, хотя я уже два раза держал её в руках. В первый раз это было в комнате моего брата в К., когда мне передал её Флорентиец; тогда она поразила меня как чудо ювелирного искусства. Второй раз я взял её в руки в вагоне, разбираясь в вещах, присланных мне Али-молодым, и тогда эта книжка уже была для меня летописью жизни брата-отца, живой тайной, к которой я не счёл себя вправе прикоснуться.
Теперь же, держа её в руках в третий раз, я точно трижды поразился и её высочайшей внешней красоте, и свету того великого, что пережил брат Николай, и неожиданному дерзновению, которое чувствовал в себе сейчас, решаясь раскрыть то сокровенное, что записал брат.
Я взял чудесный маленький ключик, тоже сделанный в форме белого павлина, и не без труда отыскал замочек, которым служила одна из маленьких белых
Всё это заняло немало времени. Но до чего же я сам себя не узнавал! Несколько месяцев тому назад я был бы в полном изнеможении от раздражения и нетерпения, бросил бы и книжку и футляр и, пожалуй, выразил бы свой гнев топаньем ног и слезами. Теперь же чем сложнее казалась мне задача и чем больше я понимал сложность замка, тем больше я восхищался человеком, сумевшим так его сделать, чтобы никаких следов его сложности не ощущалось вовне. Я смеялся и радовался, когда открыл все тайны затвора, и вот книжка оказалась наконец раскрытой, и моему взору предстал знакомый почерк, которым я так дорожил, почерк единственного в мире родного человека.
Каково же было моё изумление, когда я увидел, что записи в этой книжке были сделаны не на нашем родном русском языке, как я того ожидал, но что – страница за страницей – книжка была исписана текстом на языке пали.
Нечто вроде робости и неуверенности охватило меня. Я ещё недостаточно хорошо знал этот язык и подумал, что, пожалуй, буду сейчас снова в роли слуги, который вытирает пыль с драгоценных книг, не понимая их смысла и значения. Но лишь один миг длилась моя неуверенность. Образы Флорентийца, Иллофиллиона и моего брата промелькнули передо мной, как мои величайшие помощники, и мой дух снова загорелся дерзновением.
СЛАВА ТЕМ, КТО ДОВЁЛ МЕНЯ ДО ЭТОГО ВЕЛИКОГО МОМЕНТА МОЕЙ ЖИЗНИ. СЛАВА ТЕМ, КТО, КАК И Я, ДОЙДЁТ ДО НЕГО —
таков был заголовок первого листа. На нём не было указано ни даты, ни места, где была произведена запись.
«Рождение моё, – прочитал я дальше, – совершилось недавно, хотя мне уже двадцать четыре года. Если бы меня спросили сейчас, сколько мне лет, я бы ответил: год и семь месяцев. Всё, что было в моей жизни до этих пор, – всё покрылось туманом. Всё было преддверием жизни, а Жизнь я понял, только родившись вторично год и семь месяцев назад.
Я сам спрашиваю себя: что особенного, собственно, случилось? Внешне – ничего. Заблудился в горах, встретил горца в его уединённом жилище и остался там переждать внезапный буран. Это был эпизод, какими пестрит жизнь каждого. Эпизод, каких были тысячи и, быть может, будет ещё немало в моей скитальческой жизни.
Но рождение нового человека совершилось на этот раз не от встречи с хозяином сакли, а от встречи с его гостем.
Когда я проснулся ночью, передо мной сидел индус.
Что я могу сказать о нём? Его глаза словно прожигали насквозь, их взгляд был поистине пламенным. Моему сердцу, не знавшему до сих пор страха, этот незнакомец внушал страх, граничащий с полным параличом тела.
Я не мог двинуть ни рукой, ни ногой, у меня не было сил крикнуть, я не мог решить вопроса, кто передо мной: Бог, дьявол или видение моей собственной фантазии. Минуту, которая показалась мне вечностью, минуту, которая остановила во мне биение сердца и ритм дыхания, длилось молчание этого необыкновенного существа. Я изнемогал и сознавал, что умираю от какого-то давящего на меня света.
Незнакомец внезапно улыбнулся, поднял руку ладонью ко мне, и в меня точно влилась сила бушевавшего за окном бурана. Лицо незнакомца, озарённое улыбкой, показалось мне лицом Бога, и я не мог отдать себе отчёта, что было принято мною в нём минуту назад за дьявольскую, подавлявшую меня силу.