Две жизни
Шрифт:
– Тут и думать нечего. Слышала, чай, что болтают о Митрии – то с барышней Мишульской?
– Мало ли что народ болтает...
– На всяк роток не накинешь платок. Да и что теперь об этом говорить... Где сейчас Митрий – то?
– Здесь я, тятя, – вышел Дмитрий из-за перегородки, где умывался после работы. – Я все слышал, что вы говорили. Тем и должно было кончиться. Да и к лучшему все это. Что бы мы стали делать с Анастасией? Ей – одни муки. А мне и подавно. Видно, с судьбой не поспоришь. Да и нет уже
– Господи, что это за похоронная реликвия такая? – истово перекрестилась Глафира.
– А нас итак словно бы похоронили. Меня и ее. Разве то, что мне осталось, будет жизнью? Ладно еще в солдаты забирают. А то бы камень на шею да и... – Дмитрий отвернулся к окну и зажал лицо руками.
– Ну, ты говори, да не заговаривайся, – строго прикрикнул на него кузнец. – В жизни всякое бывает. Да ведь дается – то она, жизнь один раз. И надо уметь все в ней вынести. А главное – научиться терпеть, надеяться и ждать.
– Ждать? Чего ждать, на что надеяться?! Вы послушайте, что она написала мне. – Дмитрий раскрыл портсигар, где
вместе с массивным обручальным кольцом и локоном девичьих волос лежала свернутая несколько раз записка, и, развернув ее, прочел:
– «Мой милый, дорогой, единственный! Все кончено. Завтра чуть свет меня насильно увезут надолго, может, навсегда к каким – то дальним родственникам отца в Польшу, под Краков, так что мы не сможем даже проститься. Тешу себя надеждой, что мне удастся переслать тебе хоть эту записочку и обручальное кольцо, которое я так мечтала когда-нибудь надеть тебе на палец. Ведь лишь тебя одного любила я всей душой. И только тебя одного буду любить до конца жизни, что бы ни случилось с тобой там, на царской службе, и что бы ни сделал со мной мой постылый отец. Сам Бог обручил нас здесь, на земле. И лишь его милость соединит нас в царствии небесном.
Навеки твоя Анастасия».
– И еще... – голос Дмитрия упал до шепота: – «Видит Бог, я не вынесла бы разлуки с тобой, наложила на себя руки, если бы не почувствовала, что во мне затеплилась другая, подаренная тобой, жизнь. Разве я могу убить ее?..».
Дмитрий снова закрыл лицо руками, тщетно стараясь подавить подступившие к горлу рыдания. Глафира плакала в голос, упав головой на стол. И лишь старый кузнец не проронил ни звука, стиснув зубы и сжав в кулаки свои жилистые, почерневшие от железа руки. Наконец губы его разжались:
– Значит, Бог даст, появится на свет наш внучек или внучка. .. Вот ради этого, Митрий, тебе и надо жить. На встречу с этим своим отпрыском надеяться. И встречи с ним ждать. Ждать во что бы то ни стало! А там, Бог даст, и с Анастасией своей соединитесь. Не век же будет жить этот аспид, ее отец. А у вас впереди
– Спасибо тебе, тятя, на добром слове, – немного успокоился Дмитрий. – А когда отправка в солдаты – то?
– завтра, сынок. Завтра с восходом солнца. Староста грозил еще сегодня забрать тебя в съезжую. Боится, вишь, не сбежал бы ты ненароком. Да я упросил его повременить до завтрашнего утра. Так что побудем еще вместе эту ночку. И вот что я удумал. Есть у меня подарочек для тебя. Аккурат к твоим сегодняшним именинам сковал я тебе кинжал из заморской стали. Был у меня кусок такого металла в загашнике. Знатный кинжал получился. А теперь вот... Не с собой же его тебе везти. То же и эта вещичка Анастасии с ее кольцом. Мы бы с Глафирой сохранили все это до твоего возвращения. Да разве нам дожить до того дня! Вот я и удумал запрятать все это в какой-нибудь коробок и закопать где-нибудь в заветном месте. А Бог даст, вернешься сюда, все будет в целости – сохранности.
Глава десятая
И вот Дмитрий снова у часовни над Святым ключом, где когда – то впервые увидел ту, что стала ему дороже жизни, с кем узнал, что такое любовь, счастье, и с потерей которой понял, что значит глухая, непроходящая тоска.
Пришел он сюда со своим названым отцом, давно уже ставшим родным, близким человеком. Пришел, чтобы спрятать надолго, если не навсегда, самое дорогое, что у него осталось, – память о любимой, и пусть крохотную, но надежду на встречу с ней.
Здесь, у самого основания задней стенки часовни, выкопали они яму и погребли в ней тщательно заделанную и просмоленную коробку с кинжалом и последним подарком Анастасии.
– А теперь, тятя, оставь меня одного, – тихо промолвил Дмитрий. – Ведь здесь сейчас мы словно ее саму похоронили. Да и всю жизнь мою горемычную. Здесь же и с тобой давай простимся. Вон уже утро занимается. А там, на людях...
– Ну что же, с Богом, сыночек, – кузнец крепко прижал его к своей груди и, трижды поцеловав в губы, исчез в ночном мраке.
Тут только Дмитрий окончательно ощутил весь ужас одиночества, которое нависло над ним как могильный камень и конца которому не видно было до гробовой доски.
Над головой юноши, как всегда, раскинулся огромный иссиня – черный шатер неба, в глубине его по-прежнему мерцали рубиновые искорки звезд, в уснувшей реке привычно шуршали невидимые во тьме струи воды – все то же и так же, как в памятную ночь, когда он в первый раз ждал под стенами барской усадьбы свою любимую. Но сегодня ждать было нечего. Как нечего было ждать и от всей оставшейся
жизни. И такая смертельная тоска охватила его, что упал он на колени, прижался лбом к свеженасыпанному холмику земли и, борясь с подступившим к горлу приступом рыданий, крикнул в темноту:
– Настасьюшка, милая, родная, где ты теперь? Что еще сделали с тобой эти изверги? Как я переживу все это? – он почувствовал, как горькие слезы ожгли его ресницы, невольно потер глаза руками, и тут... И тут словно какая – то завеса упала с его глаз. Вмиг исчезли и небо, и звезды, и часовня, и Святой ключ. И какой – то яркий, необыкновенно белый свет хлестнул в глаза. И тихий, но явственный голос – ее голос! – прозвучал в ушах: