Две жизни
Шрифт:
Я подн„с руку к глазам, убедился, что не сплю, и спросил брата, почему же я такой ч„рный Как это могло случиться? На мой вопрос он мне ответил:
– Это, Левушка, жидкость сделала сво„ дело. Но не тревожься. Завтра же ты будешь снова бел, ещ„ белее, чем всегда. Другая, такая же приятная жидкость смоет всю черноту с твоего лица.
– А теперь не забудьте, друг, что на весь этот вечер вы хромы, немы и глухи, – сказал, смеясь, Али. С этими словами он поправил на мне чалму, нахлобучив ее так, что теперь я уж и в самом деле не мог ничего слышать, но понял, что он предлагает мне взять его руку и идти
ГЛАВА II ПИР У АЛИ На улице Али ш„л впереди, я в середине и брат мой сзади. Мо„ состояние от удушливой жары, непривычной одежды, бороды, которую я вс„ трогал, проверяя, крепко ли она сидит на месте, неудобной левой туфли и тяж„лой палки стало каким-то отупелым. В голове было пусто, говорить совсем не хотелось, и я был доволен, что по роли этого вечера я нем и глух. Языка я вс„ равно не понимаю, и теперь мне ничто не будет мешать наблюдать новую незнакомую жизнь.
Мы перешли улицу, миновали ворота, по обыкновению крепко запертые, завернули за угол и через железную калитку, которую открыл и закрыл сам Али, вошли в сад.
Я был поражен обилием прекрасных цветов, издававших сильный, но не одуряющий аромат.
По довольно широкой аллее мы двинулись в глубину сада, теперь уже рядом, и подошли к освещенному дому. Окна были открыты настежь, и в большой длинной зале были расставлены небольшие, низкие круглые столики, придвинутые к низким же широким диванам, тянувшимся по обеим сторонам зала. Подле каждого столика стояло ещ„ по два низких широких пуфа, как бы из двух сложенных крест-накрест огромных подушек. На каждом пуфе – при желании – можно было усесться повосточному, поджав под себя ноги.
Весь дом освещался электричеством, о котором тогда едва знали и в столицах. Али был яростным его пропагандистом, выписал машину из Англии и старался присоединить к своей, довольно мощной, сети своих друзей.
Но даже самые близкие друзья не решались на такое новшество, только один мой брат да два доктора с радостью осветили свои дома электричеством.
Пока мы проходили по аллее, навстречу нам быстро вышел Али молодой, а за ним Наль в роскошном розовом халате, который я тотчас узнал, с откинутым назад богатейшим покрывалом.
Не виданный мною прежде затканный жемчугом и камнями женский головной убор, перевитые жемчугом же т„мные косы лежавшие на плечах и спускавшиеся почти до полу; улыбающиеся алые губы, быстро говорившие что-то Али… Я хотел сдвинуть чалму, чтобы услышать голос девушки, но быстрый взгляд Али как бы напомнил мне: «Вы глухи и немы, погладьте бороду».
Я злился, но старался ничем не выказать своего раздражения и медленно стал гладить бороду, радуясь, что я хотя бы не слеп, по виду стар и могу рассматривать красавицу, любуясь ею безо всякой помехи. Девушка не обращала на меня никакого внимания. Но не требовалось быть тонким физиогномистом, чтобы понять, как занято е„ внимание моим братом.
Теперь мы стояли на большой, со всех сторон обвитой незнакомой мне цветущей зеленью террасе. Яркая люстра светила как дн„м, так, что даже рисунок драгоценного ковра, в котором утопали ноги, был ясно виден.
Девушка Среднего роста, тоненькая, гибкая! Крошечные белые
Али предложил мне сесть на мягкий диван, а девушка и Али молодой сели напротив нас на большом мягком пуфе.
Я вс„ смотрел не отрываясь на лицо Наль. И не один я смотрел на это лицо, меняющее сво„ выражение подобно волне под напором ветра. Глаза всех тр„х мужчин были устремлены на не„. И какое разное было их выражение!
Молодой Али сверкал своими фиолетовыми глазами, и в них светилась преданность до обожания.
Я подумал, что умереть за не„, без колебаний, он готов каждую минуту. Оба были очень похожи. Тот же тонко вырезанный нос, чуть с горбинкой, тот же алый рот и продолговатый овал лица. Но Али – жгучий брюнет, и чувствовалось, что темперамент в н„м тигра. Что мысль его может быть едкой, слово и рука ранящими.
А в лице Наль вс„ было так мягко и гармонично; вс„ дышало добротой и чистотой, и казалось, жизнь простого серого дня, с его унынием и скорбями не для не„. Она не может сказать горького слова; не может причинить боль; может быть только миром, утешением и радостью тем, кто будет счастлив е„ встретить.
Дядя смотрел на не„ своими пронзающими агатовыми глазами пристально и с такой добротой, какой я никак не мог в н„м предполагать. Глаза его казались бездонными, и из них лились на Наль потоки ласки. Но мне вс„ чудилось, что за этими потоками любви был глубоко укрыт ураган беспокойства и неуверенности в счастливой судьбе девушки. Последним я стал наблюдать брата.
Он тоже пристально смотрел на Наль. Брови его снова, – как под деревом, – были слиты в одну прямую линию; глаза от расширенных зрачков стали совсем т„мными. Весь он держался прямо. Казалось, все его чувства и мысли были натянуты, как тетива лука. Огромная воля, из-под власти которой он не мог позволить непроизвольно вырваться ни одному слову, ни единому движению, точно панцирь укрывала его. И я почти физически ощущал железное кольцо этой воли.
Девушка чаще всего взглядывала на него. Казалось, в е„ представлении нет места мысли, что она женщина, что вокруг не„ сидят мужчины. Она, точно реб„нок, выражала все свои чувства прямо, легко и радостно.
Несколько раз я уловил взгляд обожания, который она посылала брату; но это было опять-таки обожание реб„нка, в котором чистая любовь лишена малейших женских чувств.
Я понял вдруг огромную драму этих двух сердец, раздел„нных предрассудками воспитания, религии, обычаев…
Али старший взглянул на меня, и в его, таких добрых сейчас, глазах я увидел мудрость старца, точно он хотел мне сказать:
«Видишь, друг, как прекрасна жизнь! Как легко должны бы жить люди, любя друг друга; и как горестно разделяют их предрассудки. И во что выливается религия, зовя к Богу, а на деле разрывая скорбью, мукой и даже смертью жизни любящих людей».