Двенадцать лет, семь месяцев и одиннадцать дней
Шрифт:
Еще не было полудня, а Уолден снова проголодался. Он съел вторую треть банки равиоли. Потом покормил голубя. Глядя, как птица клюет зерно, Уолден задумался, какое же послание он сможет отправить с ней Чену. Он рассмотрел план, который дал ему отец, и не нашел в нем ничего по-настоящему полезного. Ни названий мест, ни другой информации, позволяющей сориентироваться и определить свое местоположение. Ничего. Только бесполезная, невнятная роза ветров. Озеро находилось в общих чертах к северо-востоку. Ну и ладно.
«SOS, приезжайте за мной. Я где-то. Найти? Это очень просто: вокруг меня всего лишь
Грозная очевидность не давала ему покоя. Если бы отец хотел, чтобы он мог сориентироваться, то не завязал бы ему глаза. Джек Стивенсон нарочно запутал сына. Он оставил его на поляне посреди самого большого в Соединенных Штатах леса, чтобы Уолден не мог выбраться своими силами. Он оставил его в обществе голубя, который, конечно, мог найти дорогу домой, но с которым нельзя было послать никакого письма, позволяющего определить его местоположение. Жуткое видение предстало перед его глазами. В один прекрасный день дверь бревенчатой хижины откроет какой-нибудь охотник (или лесоруб, или индеец?) и найдет скелет. Может быть, еще в клочьях одежды. Может быть, на костях еще останется немного высохшей кожи, а то и плоти, кишащей червями. Пришелец с удивлением обнаружит, что это ребенок. Потом взгляд его упадет на книги, и он воскликнет:
– Удивительное дело: ребенок читал Генри Дэвида Торо!
Да, такова была мрачная истина. Если Уолден не хочет сойти с ума, свихнуться от злости и страха, если не хочет разреветься, а то и еще чего похуже, у него есть только один выход: взять одну из двух книг философа и читать…
– Как печально, – скажет охотник. – Оставить ребенка с книгами Торо.
Но может быть, это будет скорее лесоруб. А лесорубы, само собой разумеется, не читают философских книг. Имя Торо им незнакомо, и они прекрасно себя чувствуют.
– Когда я прекратил счет, – скажет лесоруб, – я насчитал четыреста двадцать миллионов триста тридцать четыре тысячи шестьсот восемь деревьев. На мой век хватит.
Индеец же – если это будет индеец – заинтересуется печью.
– Он умер, – скажет он, – потому что не сумел сложить поленья вигвамом.
Глаза Уолдена закрылись сами собой, хотя до вечера было еще далеко. Ему показалось, что он проснулся как от толчка. Голос, который он хотел услышать, был голосом отца. Уолден обратился к темным углам хижины, к теням под крышей.
– Пожалуйста, папа, приходи, забери меня.
Он знал, что не должен говорить таким жалобным тоном. Выступая в свою защиту, он постарался взять себя в руки и, выбрав цель (наверху слева, напротив печи), смотрел прямо в глаза тому, кто за ним наблюдал.
– Ты видишь, я справляюсь. Но продолжать бессмысленно. Знаешь, я подумал: наверно, я пойду изучать медицину, когда вырасту. Здесь я ничему интересному для себя не научусь. На будущее, понимаешь? Я хочу быть полезным. Врач – хорошая профессия, правда? Они хотя бы помогают людям. Ты же не хочешь, чтобы я стал лесорубом или лесным жителем? Почему бы не индейцем, если на то пошло?
Уолден прыснул. Ему стало смешно, и он сам этому удивился – настолько это не вязалось с его настроением. Воодушевившись, он продолжал:
– На самом деле, чтобы быть мужчиной, совсем не обязательно иметь большие мускулы, чтобы валить деревья, не
Он состроил лукавую гримаску в невидимую камеру.
– Я вообще-то не имею ничего против. Надо только найти такую, которая бы мне понравилась. Джемма, например, славная, но, если честно, у нее зад кобылы. Будь я ее доктором, посоветовал бы ей завязать с батончиками «Марс».
Как ни всматривался он в темный угол, не появилось никакого знака, даже отсвета. И все же ему явственно показалось, что он слышит голос отца. Увы, как говорили по телевизору, это была не прямая трансляция – скорее разогретое блюдо. Вчерашняя фраза зазвучала у него в ушах.
«Все равно здесь нет сети, – сказал Джек Стивенсон. – Далеко от всего, для всего недосягаемо».
– Да уж, – удрученно вздохнул Уолден.
Отец за ним не наблюдал, не слышал его. Нет сети. Далеко от всего. Он был отрезан от мира.
Уолден сделал последнюю попытку убедить себя, что отец, несмотря ни на что, мог его снимать с намерением позже посмотреть запись, но нет, мысль о скрытой камере и спрятанном микрофоне казалась теперь смешной.
Он был один, с двумя книгами, скучными, как дождь, который всё шел за окном.
Уолден сыграл двенадцать партий в кубик Рубика, доел банку равиоли, подбросил дров в огонь, подремал, побродил кругами по хижине. Часы шли, за окном темнело.
До того как наступила кромешная ночь, Уолден взял охотничий нож, наточенный, с заостренным кончиком, и выбрал полено с корой. Он думал о том, что делали заключенные в своих камерах. Иногда они вырезали свое имя. Иногда царапали на стене дату или просто ставили палочку. Одна палочка – один день. Или месяц. Или год.
Ему не надо было направлять свою руку. Острием ножа она сама выцарапала на коре: 12 л 7 м 4 д.
День обещал быть не ласковее предыдущего. Дождь, кажется, перестал, но небо нависало свинцовое, а просачивающийся в хижину воздух говорил о том, что лес далеко не просох. Уолден с удовлетворением обнаружил на чугунном дне печи угли, которые только и просили проснуться хорошим огнем. В таком темпе, однако, запаса дров не могло хватить надолго. Послушай Уолден доводов рассудка, он не замедлил бы выйти в лес с топором. Но это значило бы признать, что он здесь надолго, чего ему совсем не хотелось.
Он съел банку ветчины в желе.
Вчера Уолден понял, что отец оставил его в таком месте, определить которое невозможно (поездка с завязанными глазами, план без точных указаний). Сегодня ему открылась другая очевидность, более радостная. Джек оставил ему припасов, чтобы выжить до его возвращения, ни больше ни меньше. У него оставалось три банки консервов. Теперь он задавался единственным вопросом: отец рассчитывал одну или две банки на день? У Уолдена был хороший аппетит. Джек говорил ему порой, что никогда не видел, чтобы обжора так медленно рос. Так что ему было трудно отказаться от решения, отвечавшего его желаниям, равно как и его желудку. Он очень хотел верить, что отец вернется вдвое скорее, если он вдвое быстрее всё съест.