Двенадцать ступенек в ад
Шрифт:
– Какие могут быть излишки у колхозников? Они должны сдавать весь хлеб государству, – вставил новое язвительное замечание Молотов.
– Да, но есть единоличные хозяйства, в конце концов, у крестьян есть индивидуальные огороды и личные подворья, где они содержат скот, птицу. На трудодни крестьяне почти не получают денег, только натурой, зерном или картофелем, овощами и другой продукцией. А без денег даже в крестьянском хозяйстве никуда, товарищ Сталин.
– Разве ЦК и Политбюро, введя льготное налогообложение дальневосточных колхозов и единоличников, сделало это в недостаточной мере? – спросил Сталин.
– В недостаточной, товарищ Сталин, – повторил Дерибас. – Эти нововведения, мне кажется, сделало бы крестьян по отношению
Сталин опять отправился в путешествие к дальней двери своего большого кабинета, встал у окна и погрузился в раздумье.
– Политбюро сейчас не имеет намерений пересматривать политику партии в отношении крестьянства, у него более насущные задачи, – подвел итог Сталин этому разговору, стоя у окна.
Наступила напряженное молчание, длилось оно, пожалуй, минуту-другую , но Дерибасу это молчание показалось вечностью. «На весах взвешивает, что со мной делать, нужен ли я еще ему? – проницательно думал Дерибас о своей дальнейшей участи. – Всех, каждого так взвешивает! Может, отпустит с миром, а может?.. А как не нужен буду, объявит и меня шпионом и врагом народа. Еще и до гостиницы не доберусь, а участь моя уже решится».
Наконец Сталин отошел от дальнего окна и медленно…рассчитано медленно приблизился к столу. «Вот сейчас все и скажет», – мелькнула у Дерибаса мысль.
– Политбюро готовило вам новое назначение на Украину вместо товарища Балицкого, но в связи со сложившейся обстановкой в стране и в Дальневосточном крае изменило свое решение. Возвращайтесь на Дальний Восток, товарищ Дерибас, – проговорил Сталин, давая понять этим, что разговор окончен. – Политбюро доверяет вам. И хорошенько разберитесь там у себя на Дальнем Востоке во всей сложившейся обстановке. И потрясите со своими работниками хорошенько тех, кто запятнал себя антисоветскими настроениями, а тем более враждебными намерениями. Хорошенько их потрясите! – прибавил он (жест рукой с трубкой). – Политбюро ждет от вас более решительных действий по борьбе со всяческими врагами народа.
Дерибас и Ежов вышли из приемной, где их уже ожидал дежурный офицер, чтобы препроводить их на выход, к тому месту, где они сдали оружие на хранение.
– Это хорошо, что товарищ Сталин доверяет вам, товарищ Дерибас,– говорил Ежов, забирая Дерибаса под руку, когда они шли по кремлевскому коридору. – Это очень хорошо! Постарайтесь оправдать его доверие, и мое тоже. Но вы были смелы, вы были отчаянно смелы! Я даже испугался за вас. Вы ему советовали, а это неосторожно, а я вас не предупредил, а он этого не любит. Ох, не любит, не любит! – скороговоркой повторил Ежов. – Но Сталин оценил вашу большевистскую прямоту и храбрость. Редко кто из наших сотрудников высказывается с такой нелицеприятной откровенностью.
– Почему же? Разве товарищу Сталину не известно действительное положение дел в приграничных районах и настроение крестьянства?
– В точности неизвестно так же, как при всеобщей коллективизации. Все и отовсюду врали. И теперь товарищ Сталин не имеет точной картины положения дел в отдаленных районах нашей большой страны. Он никому не верит, потому что ему опять все врут. Да-да, к сожалению, врут или сознательно дезинформируют! Секретарь Амурского обкома партии Иванов рисует одну картину положения крестьянско-колхозных дел в Приамурье, Крутов рисовал другую, Гамарник третью. А отправит он куда-нибудь Мехлиса, тот рисует картину вообще в аховом виде, как ему хочется. Вот он никому и не верит. У всех свои интересы представить картину в нужном им свете. Как будто у нас не одна и та же задача – не вводить в заблуждение и не лгать высшему руководству страны.
…Когда после аудиенции Ежов и Дерибас вышли из кабинета, Сталин раскурил трубку и с минуту-другую расхаживал по кабинету.
– Что Политбюро намерено делать с товарищем Дерибасом? – в своей манере спросил он Молотова, говоря свои мысли и соображения
Молотов ответил, не колеблясь, словно бы ожидал этого вопроса и уже обдумал ответ:
– Следует дать ему месяц на исправление своей работы и посмотреть на ее результаты.
– Правильно, товарищ Молотов, – произнес Сталин, словно бы удовлетворенный ответом Молотова. – Правильно. Дадим ему месяц на испытание. Не будем спешить с его заменой. Пока не будем спешить давать ему новое назначение, – после паузы добавил он.
Добираясь на автомобиле до гостиницы, Дерибас думал: «Неужели Сталин такой наивный? Если он никому не верит, почему так безоговорочно верит в НКВД, верит следствию и такому пройдохе, как Ушаков (следствие по делу Тухачевского вел следователь Ушаков. Он узнал об этом в Управлении через своих людей). 22 мая Тухачевский был арестован, а уже 25 мая дал «признательные показания». Уж очень скоро. Это неспроста.). Но Сталин не наивен, он умен и хитер, хитрее и прозорливее всех. Может, люди в НКВД для него последняя опора, чтобы хоть как-то удержаться на плаву в океане неверия и недоверия? Двигать важными или менее важными фигурами из органов безопасности, вроде следователя Ушакова, в той комбинации, которую он замыслил? Почему заведомо записал Гамарника во враги и предатели, ведь он не был даже допрошен и на него дали только «признательные показания», далеко не очевидные? А на мертвого уже теперь можно все валить. Связь с Якиром и Путной, что вменялось Гамарнику как вражеские устремления и намерения, разве это факты для подозрения и ареста? Не шарахаться же Гамарнику от старых товарищей – Якира и Путны. Значит, Сталину так выгодно и нужно? Непонятно и странно».
И уже потом, в гостинице, Дерибас ожидал, что его арестуют. Быть может, с часу на час. Сталин никому не верит, по словам Ежова. Тем более верить ему нельзя. Чтение стенограмм военного совета многое сказало Дерибасу. В кошки-мышки играет с людьми, это в его манере – арестовывать людей, когда они в дороге, на перекладных. Даст новое назначение, обнадежит человека, тот отправится в дорогу, а тут его – цап! Якир арестован в поезде по дороге в Москву, к месту нового назначения, Уборевич арестован тоже в дороге, в поезде. Сангурского схватили на вокзале в городе Кирове. Прямо какая-то мания хватать людей на ходу, как будто они куда-то убегут. Зачем так делается? Что за иезуитство? Хватать человека прилюдно, на глазах у всех, человека военного, немолодого, при наградах и в большом звании, надевать наручники, конвоировать его? Это чтобы ударить по самолюбию, унизить, втоптать в грязь, сразу раздавить.
– Как прошла аудиенция, Терентий Дмитриевич? – спросил Дерибаса по возвращении его адъютант Соловьев.
– Хорошо прошла, возвращаемся домой. Собери-ка мне вещички по-походному: мыло, полотенца, белье, носки, расческу, помазок, бритву, сбегай вниз, папирос купи побольше, про запас, бумаги, карандашей, отточи их, – приказал он адъютанту. – Простой махорки купи пачек десять. Пожалуй, двадцать купи. Сложи все отдельно. В туристическом магазине купи рюкзак.
– Куда-нибудь собрались, Терентий Дмитриевич?
– Да, собрался…туда, куда добровольно не ходят.
– Не понял вас.
– Времена такие, что надо быть готовым ко всему.
– Разве вам грозит арест? – опешил адъютант.
– Всего можно ожидать.
– Да туда вы всегда успеете собраться! – с улыбкой произнес Соловьев.
– А если меня схватят, как Сангурского, на вокзале, на аэродроме или как Уборевича с Якиром – в поезде? Я тогда вещички свои не успею собрать, негде будет их взять. А рюкзак мне не помешает. Да, и еще вот что: свяжись с управлением, пусть узнают, летит ли в ближайшие дни транспортный на Дальний Восток, договорись, чтобы взяли на борт двоих, самолетом полетим, домой быстрей надо…Разузнай, куда летит, сколько и где дозаправки. И чтобы скоренько мне вещи собрал! Одна нога здесь – другая там.