Дверь в зиму

Олди Генри Лайон

Иногда я уверен: если промолчу — не сбудется. А если сказал — всё. Приговор. Глупость, конечно. Суеверие. Мания величия. Тоже мне, вершитель судеб!

Одно я знаю точно: предупреждать людей бесполезно.

— Лиза! Где моя сумка?

Едем дальше.

Первый

В четверть третьего я вышел в тамбур покурить.

Легко сказать — вышел. На деле это оказалось тринадцатым подвигом Геракла. Сперва я долго спускался вниз, как престарелый акробат из-под купола цирка, стараясь не разбудить никого

из спящих зрителей. Не знаю, право, спали женщины сидя, или просто коротали ночь в дремотном отупении, но они молчали, никак не реагируя на мои смертельные номера, а я долго искал, куда поставить ногу. Откидную ступеньку не нащупал, в итоге воспользовался столиком. Затем я на цыпочках брел по коридору, стараясь не наступить на чью-нибудь руку, ногу, лапу и хвост. Боялся, что собаки поднимут лай, но ничего, обошлось. Посетил туалет, удивительно чистый в сложившихся обстоятельствах.

И лишь после всех этих мытарств — тамбур.

Там курил он, Слепой. Тот парнишка, которого громадная бабка тащила в вагон, выдавая за незрячего. За дверным окном мелькали редкие фонари, тени делали Слепого старше, потрепанней. Он зыркнул на меня и отвернулся, не проявив интереса.

Грохот колес здесь звучал резко, остро. Пол под ногами ходил ходуном. Я задумался, не пройти ли дальше, в пространство между вагонами — и решил никуда не ходить. Запреты на курение сейчас казались чем-то несущественным, эхом прошлой, рухнувшей с откоса жизни, а компания Слепого меня не смущала.

Холодно. Вернуться за курткой? Нет, второй поход — это слишком.

Выудив из кармана мятую пачку «Кента», я сунул в рот сигарету и чиркнул зажигалкой. Слепой бросил свой окурок под ноги, мало заботясь о мнении проводника на сей счет, вздохнул и тоже достал вторую — или какую там по счету? — сигарету.

— Огоньком угостите?

Я протянул ему зажигалку, чиркнул колесиком. Слепой наклонился вперед — и сделал самое глупое, самое опасное, что только можно было от него ожидать. Вместо того, чтобы просто сунуть кончик сигареты в огонь и затянуться, он накрыл мою руку своими ладонями, забрал, словно в ковшик, и крепко сжал.

Не знаю, может, моя рука тряслась. Или Слепой хотел проявить теплые чувства к случайному попутчику. Или ему было страшно, всю дорогу страшно до одури, и он прятался в этом прикосновении, как в шатком домике.

Ничего я не знаю, кроме того, что меня накрыло с головой.

…холодно. Сыро.

Скоро рассвет.

Зябкие пряди тумана ползут под ногами.

Лес.

Пять или шесть парней стоят, расстегнув штаны. Облегчаются на траву. Довольно охают, постанывают. Перебрасываются глупыми шутками.

Все в камуфляже.

За парнями — блиндажи, землянки, что-то еще.

Отвратительный вой рвет небо в клочья. Следом, без перерыва — а может, это кажется, что без перерыва — рвется в клочья земля.

—

Не ходи за справкой.

— Что, простите?

— Когда приедешь, не ходи за справкой переселенца. Бабушка будет настаивать, говорить, что без справки ты не получишь материальную помощь. Все равно не ходи.

— Какая еще справка?

Он смотрел на меня, разинув рот. Руку с зажигалкой, впрочем, не отпускал. Не отпускало и меня — огонь стимулирует ярче, болезненней. Фитилек дрожал, голубоватый язычок пламени с трудом балансировал на конце фитиля. Пол под ногами трясся, как в падучей.

— Тебе двадцать шесть, Толик. Ты просто выглядишь подростком. Придешь за справкой, тебя направят в военкомат. Мобилизуют, понял? Учебка, потом — Харьковская область, где-то под Купянском. Точнее не вижу.

— Под Купянском?!

— Это будет осенью. Кажется, осенью. Вас накроют залпом. Тебя и других. Не ходи за справкой, ну ее к черту…

И тут он меня ударил. Бить Слепой не умел, просто ткнул кулаком в живот. Отпустил мою руку с зажигалкой и ткнул. Еще раз, еще. Махнул по голове. Он бил и бил, без замаха, плохо понимая, что делает. Толкал к стене, наваливался всем телом, с трудом ориентируясь в тесноте тамбура.

Бил и плакал.

Я не сопротивлялся. В первый раз, что ли? Закрыл руками лицо; ждал, пока из Слепого вытечет вся гнилая дурнина. Если не сопротивляться, они быстрей заканчивают. Кто они? Ну, те, с кем я поговорил по душам.

Это пустяки. Это так, плюнуть и растереть. Появление на похоронах бывшей стоило мне двух зубных мостов. Кровь в моче держалась больше месяца. А это пустяки, честное слово. Он не только выглядит подростком, он и бьет, как дитя. Бабушка, полагаю, била бы крепче.

— Ты! ты…

Устал, выдохся. Выбежал из тамбура, хлопнув дверью. Гавкнула спросонья чья-то собака, выругалась женщина: крепко, по-мужски. Начал плакать младенец. Я опустил руки, прислушался к ощущениям. Нормально. По печенке он мне, конечно, влупил от души. Надо было куртку надевать.

Ладно, до прибытия очухаюсь.

Достав новую сигарету, я дышал горьким дымом, ожидая, когда люди в коридоре задремлют, а звери угомонятся. Идти сразу после Слепого не хотелось.

Все, можно.

Окурки я бросил в отсек для мусора: и свои, и его.

Когда я уже лежал на верхней полке, бездумно глядя в потолок — как король, да! — возле нашего купе возник Слепой. Я не видел его, как и он меня; я его чуял, как и он меня. Парень стоял долго, минут пять или больше. Ничего не делал, не пытался войти, просто стоял. Сопел, топтался на месте.

Потом ушел.

Хотел что-то спросить? Не знаю. Вряд ли он пришел, чтобы ударить меня напоследок.

Второй

Спать в автобусе на стоянке, забытой среди полей — то еще удовольствие. Проваливаешься в тревожную дремоту; выныриваешь, судорожно глотаешь ртом спертый воздух, как рыба, выброшенная на берег; уплываешь, опять вскидываешься…

Спина ноет, шея затекла. Ноги — пара дубовых колод.

Завтрак: у кого что есть. Плюс то, чем нас по пути одарили добрые самаритяне, друзья водителя из придорожного села.