Дверь в зиму
Шрифт:
Он рыдал громко, самозабвенно. Утирал слезы кулаком, замолкал на краткий миг, набирал полную грудь воздуха — и снова заводил свой горький, отчаянный плач. Я присел рядом, зная, что этого нельзя делать. Иди прочь, кричал весь мой опыт. Не останавливайся!
— Потерялся? — спросил я.
Он сделал то, чего я боялся больше всего. Схватил меня за руку, изо всех своих невеликих сил сжал указательный палец незнакомого дядьки. Он тонул, а палец был единственным, что могло удержать его на поверхности темной беспощадной воды.
Зарыдал еще громче.
Меня
— Все будет хорошо, — произнес я, не веря самому себе. — Маму потерял? Мама уже знает, уже ищет тебя. Вот, нашла, надо только чуть-чуть подождать. Совсем немножко, понял. Мама здесь, вот она…
Она вывернулась из-за киоска: встрепанная, красная, хватая воздух ртом.
— Антошка! Я кому велела стоять на месте!
Подхватила на руки, прижала: не оторвать.
— Ой, спасибо вам! Я на секунду отвернулась, а он… У нас вещи, рук не хватает: сумки нести, его держать! Только отвернешься, а он раз, и сбежал…
— Давайте помогу, — предложил я. — Где ваши вещи?
— Вон там, за киоском. Ой, спасибо вам…
— Куда нести?
— К церкви. Ой, я забыла… К святой Анне. А я вас точно не обременю? Такое время, страшно подумать…
— Нам по дороге. Несите Антошку, а я возьму вещи.
— Ой, у нас чемодан тяжелый…
— Ничего, он на колесиках. А сумка совсем легкая.
Забрасывая сумку на плечо, я увидел второго. Он стоял у входа в вокзал, на ступеньках, и что-то взахлеб твердил девушке с каменным лицом. Такие лица сейчас были у многих. Он говорил, говорил, не в силах остановиться, а девушка слушала, не перебивая.
Когда камень ее лица треснул, рождая улыбку, я подхватил чемодан — и, грохоча по плитке мостовой, потащил багаж за матерью и сыном.
Октябрь 2022 г.
Кутный
Кутный страдал.
Новые хозяева ему не нравились. Ну совсем не нравились. И на хозяев они не были похожи. Будь старые хозяева на месте, Кутный счел бы новых гостями. И относился бы как к гостям: так-сяк, глядишь, и убрались восвояси. Можно потерпеть, даже если переночуют.
Увы, прежние хозяева съехали. А эти заехали. Кто они теперь? Выходит, хозяева, никуда не денешься.
Беда началась зимой, когда загремело. До этого Кутный жил с хозяевами душа в душу. Они, правда, про Кутного не очень-то и знали. Да, хозяйка ставила в кухонный угол мисочку со сметаной, печеньем, а случалось, и со шкварками. Уважение, значит, оказывала. Делала она это не от сердца или хотя бы из опаски, а по привычке, в память о старой хозяйке, своей матери. Вот кто про Кутного все знал доподлинно! Это она, старая хозяйка, перевезла Кутного из деревни, где жила, почитай, всю жизнь, в новую трехэтажную домину, выстроенную зятем в городе, в престижном районе над водохранилищем.
Слова «престижный» Кутный раньше не знал. Выучил уже тут, подхватил как заразу.
«Кормилец-поилец, —
А Кутный что? Он и пошел, с превеликой радостью.
Померла старая хозяйка. Три года в зятевом доме прожила на всем готовом — и померла. Иной сказал бы, от счастья, а Кутный знал, что от сердца. Она бы и три года не выдюжила, да Кутный ночами ей в ухо дышал, подбадривал.
Вот дочка мисочку и ставила. Не то для Кутного, не то для мамаши. Ладно, мы не гордые.
Время шло, бежало, летело. Лет двадцать, что ли, после переезда? Тридцать? У Кутного со временем отношения были простые: время не замечало его, он не замечал время. Вот день, вот ночь. Топят батареи, выходит, зима. Окна нараспашку — лето. Ну и ладно. Одно за другим — это и называется: время. А потом загремело, ухнуло, и косматые шары из огня упали на город. Раз упали, два, три. Дальше чертов дождь зарядил подряд, не утихая. С шарами Кутный ничего поделать не мог. Он и так старался, как умел: берёг оконные стекла. Те всё норовили разбиться, брызнуть осколками от злобного грохота. Одно, правда, не уберег, в спальне на втором этаже.
Жалко.
Когда хозяева не выдержали — подорвались с места, погрузились в машину да и уехали — Кутный сразу почуял неладное. Они, бывало, и раньше уезжали, но всегда возвращались. А тут иначе ехали, плохо: будто на веки вечные. Кутный ждал: вот сейчас сыпанут крошками, оглянутся. Скажут: «Кормилец-поилец…» Можно и без крошек, просто обернитесь, шепните…
Не позвали.
Шарика тоже бросили на произвол судьбы. Ну, если честно, Шарика хотя бы звали, хотели забрать с собой. Пес, дуралей, от страха удрал, спрятался под крыльцом общественной бани, это которая дальше по улице. Глубоко залез, не услышал. После вернулся, выл, только поздно было.
— Что ж они, а? — жаловался Шарик. — Могли бы подождать…
Кутный вздыхал, сочувствовал.
— Я же тут, рядышком. Я вылез, а их нету…
Нету, кивал Кутный. Беда.
Так и остались вдвоем. Пока эти не приехали, новые.
Одинаковые, в зеленом с пятнами.
— Полковничий дом, — сказал Бешеный. — Хоромы.
— Полковник уже за рекой, — Сержант бросил окурок под ноги, на мощеную бежевой плиткой дорожку. — Смылся. Мы тут тоже ненадолго.
— День? — предположил Очкарик. — Два?
— Два-три, не больше.
— Полковничий дом, — повторил Бешеный. — Богатый.
Ненависть клокотала в его горле. Кислая, бесцельная, как изжога. Спроси кто Бешеного — кого ты ненавидишь? За что?! — и он затруднился бы ответить.
Всех, должно быть. За всё.
— Транспорт поставь в гараж, — распорядился Сержант, глядя на Очкарика. — Выполнять!
Очкарик побледнел.
— Не умею, — выдавил он.
— Чего не умеешь? Выполнять?