Дверь. Альбом
Шрифт:
— Но почему тогда Сара спрятала записи за те два дня, когда составлялось завещание?
— А она это сделала?
— Сделала. Что было в этих записях, мистер Лоу-елл? Может быть, там написано, что Говарда вынудили или дали ему наркотики?
— Доктор Симондс говорит, что наркотиков ему не давали.
— Он что, это знает? Его ведь там не было, не так ли?
— Поскольку нет свидетельства противоположного, то придется принять его слова. Он был там вечером и видел, что состояние мистера Сомерса нормальное.
Перед тем, как мы ушли, он опять вернулся к обвинению
— Я знаю, миссис Сомерс, что у вас очень тяжело на душе. Естественно, вам трудно принять некоторые вещи. Но есть факты, с которыми приходится согласиться. Во время той болезни неприязнь в отношениях между Уолтером Сомерсом и его отцом исчезла. Мистер Сомерс говорил об этом мистеру Уэйту. Он был слаб, но свои пожелания выразил ясно. Он считал, что с его сыном все-таки обошлись несколько несправедливо, и хотел возместить это. Потому это завещание написано так, как оно написано, и… оно останется таким, даже если оспаривать его в суде, миссис Сомерс.
— Вы делали экспертизу подписей?
— Да, по просьбе самого мистера Уэйта. Специально вызывали эксперта. Под микроскопом подделанная подпись выглядит неровной. Рука идет медленно, видны колебания, остановки, рывки.
— А эти подписи?
— Мистеру Сомерсу не разрешали вставать. Заметна слабость руки больного человека, сидящего в не совсем удобной позе. Более ничего.
Она сидела в кресле, по привычке разглаживая перчатки. В ярком свете из широко раскрытых окон ее лицо выглядело посеревшим и осунувшимся. Гнев утих, уступив место другому, непонятному для меня чувству.
— Значит, этот секретный фонд оспорить нельзя?
— Абсолютно.
Она больше не сказала ни слова до тех пор, пока мы не сели в машину. Здесь ее лицо побелело. Уставившись в одну точку, она выдавила из себя фразу:
— Итак, она жива.
— Кто, Кэтрин?
— Маргарет.
Я не знаю, сколько времени она мучалась, размышляя об этой возможности. Но в какой-то мере стало объяснимо ее поведение, почти враждебное по отношению ко мне. Ее отказ признать завещание, ее холодность даже с Джуди. Ее манера на долгие часы запираться в своей комнате даже от своей служанки.
— Я в это не верю, Кэтрин.
— А я верю, — ответила она, поджав губы. — На нее это похоже, правда? Скрываться долгие годы ото всех, а потом, когда Говард болен и при смерти, — объявиться. Она пришла к Уолтеру, а Уолтер — к отцу.
Я не смогла найти слов, чтобы ее хоть как-то переубедить. И здесь мы вновь (в который раз!) лишь прикоснулись к истине и прошли мимо нее. Ведь, как мы узнали позднее, ее действительно уже не было в живых.
Одним из самых удивительных аспектов в нашей серии убийств, как, наверное, и во всех загадочных преступлениях, было то, что близкая разгадка буквально ускользала из наших рук. Несмотря на чрезвычайные меры предосторожности, предпринимаемые преступником, его безопасность не один и не два раза висела на волоске. Дело решали секунды. Один такой случай — шаги, которые мы с Джуди услышали, когда были в комнате Флоренс Гюнтер. Другой — неспособность Норы узнать человека в двери буфетной. И если бы тот человек на моей лестнице в день
Были и другие случаи.
Если бы Джуди той ночью включила в гараже свет, она бы смогла увидеть, кто ее ударил. А Дик, совершенно случайно решивший, что овраг лучше всего обойти сверху, почти натолкнулся на крадущегося человека и едва не был им убит.
Перебирая потом в памяти события тех дней, а таких случаев было не меньше десятка, я стала почти суеверной. Мне стало казаться, что все так и было предопределено свыше. Мы должны были оставаться в полном неведении, все возможные преступления должны были быть совершены. И лишь потом настал черед непоколебимого упрямства Кэтрин и той самой двери.
То, как близко мы иногда находились от разгадки, описывает следующий случай.
До сих пор я почти не упоминала о репортерах, но они несколько недель буквально отравляли нам жизнь. Нападение на Дика вызвало у них новую волну энтузиазма, и я приказала всем слугам сначала разглядывать посетителей из бокового окна библиотеки и лишь потом открывать дверь.
Через день или два после нашего бурного визита к Годфри Лоуеллу в дверь позвонили. Джозеф на цыпочках поднялся ко мне и сообщил, что на ступеньках стоит женщина подозрительного вида. Я уже привыкла, что он так описывает репортера, но почему-то спросила, как она выглядит.
— Крупная женщина, мадам, — пояснил он, — и несколько вульгарная.
— Гм, — сказала я. — Крупная? До сих пор, Джозеф, дамы из прессы приходили маленькие. Маленькие и молоденькие.
Звонок зазвонил опять, почти настойчиво. Со мной вдруг что-то произошло. Мне представилась Флоренс Гюнтер у моей двери. Ее не пустили, и она ушла. Видение исчезло, когда звонок еще звонил.
— Впустите ее, Джозеф. Я ее приму.
Я заметила его неодобрение. Оно сквозило в каждой линии его спины. Но все-таки он ее впустил. Это была Лили Сандерсон.
Выглядела она усталой. Такой усталой, что уже не обращала на себя никакого внимания.
— По-моему, у вас и без меня достаточно забот. Но мне нужно было прийти. Действительно нужно.
Она села и положила на колени шляпу.
— Я, наверное, ужасно выгляжу. В последние дни плохо сплю, а на работе все время на ногах…
— Хотите чаю?
— Нет, спасибо. Я совсем замоталась. Хочу домой и снять туфли. У меня стали ужасно отекать ноги. Все от недосыпания.
— Может быть, сейчас их снять? Туфли?
Явно сочтя это неприличным, она отрицательно покачала головой.
— Я быстро расскажу и пойду. Я о миссис Бассетт. Она больна. У нее…
Она понизила голос, как делают все женщины определенного возраста, говоря о раке.
— У нее рак, и оперировать уже поздно. Живет на морфии. К ней приехала дочь, но по ночам я ее подменяю. Сплю рядом на софе. Когда ей становится совсем плохо, она меня зовет.
Но суть была в другом: после дозы морфия миссис Бассетт становилась разговорчивой.