Двери в полночь
Шрифт:
Шеф опускает прохладную ладонь мне на лоб, и это дико приятное ощущение. Я с трудом открываю глаза. Чувство такое, будто туда засыпали угли — больно шевелить, больно смотреть, больно моргать, и я с тихим стоном снова закрываю их.
Провал.
Следующее, что я слышу, — тихий голос Шефа. Вода все еще касается моего тела, но она уже порядком нагрелась и не приносит того облегчения. Тихо мычу, пытаясь привлечь к себе внимание, и Шеф поспешно сворачивает разговор. Он наклоняется ко мне:
— Ты слышишь меня?
Я пытаюсь кивнуть, но затылок отдается
— Открой глаза, если слышишь меня, нам надо выбираться из этого.
Осторожно приоткрываю веки. Самую чуточку. Шеф предусмотрительно выключил свет в ванной и поставил пару толстых свечек. Мне хочется смеяться от иронии ситуации: свечи, ванна, мужчина и женщина! Больной оборотень и… черт-те кто.
— Черна, я говорил с Борменталем. Когда ты последний раз превращалась?
Вот он, вопрос, на который мне совсем не хочется отвечать. Совсем.
С трудом разлепить потрескавшиеся губы. На трещинках выступает кровь.
— Не помню.
— Точнее?
— Пару месяцев назад?
— А по-моему, еще раньше, — пауза. Я смотрю на него и вижу складку между русых бровей. Кажется, он и правда озабочен. Надо же. — У тебя ломка. Тебе надо превратиться. Почему ты этого не делаешь?
Вот оно. Точка невозврата.
Я прикрываю глаза, потому что мне не хочется видеть выражение его глаз в тот момент, когда я произнесу ответ. Я глубоко вздыхаю, и вода надо мной колышется — забавно, я только сейчас понимаю, что все это время Шеф одной рукой прижимает меня к дну ванны. Точно, полые кости… Почему-то эта картина, которая отпечатывается в мозгу до того, как я закрываю глаза — рука Шефа в белоснежной рубашке, удерживающая меня под водой, этот намокший рукав, который он даже не завернул, — все это навевает на меня странное ощущение покоя, и я наконец произношу, еле слышно, ободранным горлом:
— Я не могу. Больше не могу.
Когда я вновь прихожу в себя, мир кажется уже не таким ужасным местом. Голова болит, и тело ломит, но не так сильно, как раньше. Я лежу на прохладных простынях, и меня сковывает такая слабость, что я не могу пошевелить даже рукой.
Воспоминание о признании наваливается свинцовой плитой, и на глазах выступают слезы. Теперь для меня все кончено — кому нужен оборотень, который не может обернуться?
— Знаешь, мне начинает казаться, что ты слишком часто плачешь в моей постели — какая-то неприятная привычка, — он садится на край рядом со мной и смотрит долгим внимательным взглядом. Я не отвожу глаз, но сил хватает только на то, чтобы чуть повернуть голову. — Ты думаешь о том, что с тобой будет?
Я осторожно киваю, все еще помня про адскую боль в затылке.
— Ну, если ты так и не превратишься, то скорее всего просто сойдешь с ума, — его голос так спокоен, что это почти бесит. Спокоен как всегда, когда он говорит с кем-то и объясняет неприятные вещи. Там, в ванной, удерживая меня под водой, он был совсем не таким. — Причем в крайне неприятной
Я внезапно всхлипываю.
— А вот плакать не надо. Хотя, может быть, и надо — я не знаю точно, что спровоцирует твое превращение. Черна, — он наклоняется ко мне, сверля взглядом, — ты только не думай, что ты первый оборотень, у которого проблемы, ладно? Мы тебя превратим.
Во мне зарождается крохотный огонек надежды. Я готова на что угодно. Все равно вряд ли будет хуже того, через что я уже прошла.
— Правда? — Я чуточку улыбаюсь.
Шеф тоже чуть улыбается, и напряжение спадает.
— Времени у нас мало. Борменталь сбил тебе кое-как температуру, когда она перевалила за 42 градуса, но ты понимаешь… — Он серьезнеет, и складка возвращается на свое уже привычное место меж идеальных бровей. — Я не знаю, что сможет заставить тебя превратиться. Но мы найдем. Ты превращалась с похорон?
Я невольно отвожу взгляд, как будто сделала что-то плохое:
— Нет. Пыталась, но не получалось. Ты говорил, что оборотнями движет ярость, но ее во мне больше нет. Все тонет в…
— Грусти?
Осторожно киваю.
Шеф молчит. Он прикусывает губу, и это мимолетное движение кажется настолько человеческим, настолько непохожим на него, что меня вдруг пробирает смех.
Голова начинает кружиться, и я проваливаюсь в сон. Последнее, что я чувствую, — его руку, легко гладящую меня по волосам.
Дождь снаружи лил с такой силой, что это было слышно даже через наушники с орущим в них роком. Кое-как поднявшись с постели, я проковыляла к открытому окну и опустилась на подоконник, прижавшись лбом к холодному стеклу.
— Зачем ты встала? — Из темного угла появился Шеф в своей неизменной чуть светящейся в темноте белой рубашке.
— Ты хоть иногда спишь? — Я смотрела на ночной город, следя, как крупные капли летят вниз.
— Я уже достаточно выспался за свою жизнь, — он подошел ко мне и положил прохладные руки на плечи. — Пока ты болеешь, я вполне могу покараулить.
Я молча накрыла его руку своей, не отрывая взгляда от улицы. Я так и не могу превратиться, и температуру уже не удается сбить.
— Я умру?
Он вздохнул за моей спиной и уткнулся мне в макушку подбородком:
— Не для того ты выжила после прямого удара в сердце, чтобы сейчас умирать от температуры и невозможности обратиться. Но… ты очень стараешься.
Я хмыкнула:
— Твое чувство юмора меня всегда восхищало.
— От того, что я буду заливаться тут слезами, никому легче не станет.
Я обернулась, чуть пошатываясь от головокружения.
— Ты бы плакал, если бы меня не стало? — Мне не удалось сдержать улыбку, и Шеф это оценил: