Двери весны

Тулянская Юлия

Меня зовут Рябиной. Я родилась в рябиновой роще, когда еще она стояла на месте двора, и было это очень давно… Но об этом я расскажу как-нибудь потом, когда будет время и настроение. Сейчас у меня ни того, ни другого нет. Мне жалко Динку, и я пойду в сквер, может быть, вместе со Сквером мы еще раз подумаем, что можно сделать.

Сквер

Сегодня впервые в этом году зацвели мои яблони. На клумбе пробиваются и скоро зацветут тюльпаны, два мирных алкоголика с утра уже устроились на лавочке под елью, а под другой елкой девушка читает книгу в яркой обложке. Я сижу на траве, прислонившись спиной к огромному клену. Мимо пробежала Рябина — в джинсах и пятнистой куртке, за ней трусит полосатый кот. Мы весело улыбаемся друг другу. То есть весело ей — и мне, из-за весны. Но если бы пришла она — та женщина из двора Репья —

было бы еще веселее. Только она приходит редко. И каждый раз извиняется: 'Прости, я давно не приходила!' За зиму зашла всего раза три. Постояла под елкой, посмотрела из-под ветвей, как из-под шатра, сняла шапку — светлые волосы по плечам. Мне вспомнился давний, старый заснеженный лес и охотница в нем, под елкой. Пушистый снег лежал на еловых лапах и сыпался на длинные светлые волосы. Так было сотни лет назад. И вот снова — словно та же женщина, тот же лес. Она, видно, тоже почувствовала это, и все смотрела на падающий с дерева снег. И улыбалась. Один раз она, видно, решила приходить ко мне каждый день. Это было прошлым летом. Она приходила рано утром и ходила по моему скверу. У нее было заведено — она входила с той стороны, где цветет вишня. Здоровалась с вишней и шла по аллее, по солнцу. Она всегда обходит мой сквер посолонь, и никогда не меняет направления. Она чувствует все, как будто и правда — та охотница из старого моего леса. И разговаривает с вишней, касается рукой моего клена, стоит у ели, когда ей — я вижу — плохо. Да, ель сама по себе забирает у людей плохое, но тут уж я помогаю как могу, и лучше ей становится очень быстро. И вот так, каждый день, она ходила всю весну и начало лета. Потом перестала. Иногда, как я уже говорил, пробегает через сквер с той улицы, где шумят троллейбусы и много машин. А один раз я видел, что она плакала. Я через Рябину попросил Репья посмотреть, где и как она живет — ведь его двор. Однокомнатная квартира где-то на седьмом этаже, Репей проследил ее до лифта. Что в квартире — он не знает. Обычно она уходила рано утром и приходила к вечеру, и Репей снизу видел, что в окошке зажигался свет. А, еще на окне растение из домашних, здоровенное, которое у нас не растет. Во дворе она никогда не сидит, как многие люди, на лавочке. Зато летом, когда у Репья цветут вишни, часто выходит ночью постоять у двери подъезда, посмотреть на звезды. Видел Репей, что иногда выходит покурить на крыльцо и осенью, и зимой. Больше никого в ее квартире, вроде бы, нет. И в гости к ней никто не ходит. А в квартиру к ней он не может попасть, если она его не позовет.

Почему я о ней опять думаю? Я всегда чувствую, как она радуется цветущим яблоням. А сегодня они как раз зацвели. И одуванчики, ярко-желтые, под ними. Ей будет хорошо.

Динка

Мне было пять лет, и мы собирались на дачу. Бабушка надела на меня вишневое платье в белый горошек и сказала, что в час придет машина, чтобы везти на дачу папу, маму, бабушку, кота Барсика и телевизор. Я предвкушала поездку на машине через лес и встречу с дачными подружками, которых не видела год. Но пока, сказала бабушка, мне можно поиграть во дворе. Только — с той стороны дома, чтобы бабушка могла меня всегда позвать. Я так радовалась, когда на деревьях появились листья, когда расцвела черемуха перед домом и одуванчики: ведь это значило, что наступило лето. Вприпрыжку я побежала за дом, в песочницу. Там было скучно — никого.

В самом конце двора, в торце дома, стоял шум: на высокой перекладине раскачивались огромные качели — бетонная плита, привинченная на четырех железных длинных арматурах. Я вылезла из песочницы и побежала туда. Качаться на качелях я любила больше всего на свете. Мальчишки из 'белого дома' — лет по десяти, по двенадцати (для меня — здоровенные дяденьки) стоя раскачивали плиту, на которой с визгом и уханием, тоже стоя, теснились дети самых разных возрастов, и плита взмывала 'до перекладины', почти делая 'солнышко'. Я стояла, запрокинув голову:

— А можно мне?

— Маленьким нельзя! — крикнул мальчик из 'белого дома'. Я жила в 'красном доме' — хрущевке из красного кирпича, а белый дом стоял напротив, такая же хрущевка, но кирпич белый.

— Я не маленькая! — это был больной вопрос, и мне хотелось настоять на своем: я не слабенькая, не девчонка (в смысле девчонка, конечно, но не такая, которые пищат и боятся, я лазию по заборам и по деревьям!) и не маленькая.

Плита медленно остановилась, и большие парни втащили меня на край.

— Ну держись крепче. Смотри не слети только!

— Я? Я сильная!

Плита

взмыла вверх.

Следующее, что я помню — я лежу в пыли носом, и удар по голове. И чей-то крик.

Я выбралась из-под остановившихся качелей, отряхнулась: и вовсе не больно! Делов-то! Летала я и с дерева, и со скамейки один раз, и даже на даче в погреб упала. Больнее было!

Дети толпились вокруг качелей, ничего нельзя было понять. Почему-то сквозь их толпу протискивалась моя бабушка.

— Бабуль! Бабуля! Бабуля-а! — я подбежала к ней, но она, кажется, не заметила. И почему-то закричала и заплакала. — Бабуль, ты чего плачешь?

Бабушка не слышала. Она кричала на больших пацанов, но я не могла разобрать, что. Прибежали еще какие-то взрослые, кажется, наш сосед дядя Илья, большие пацаны расступились, а девчонки ринулись врассыпную с испуганными лицами. Среди них была Лариса — наша соседка, старше меня на три года.

— Лариса, Ларис! — окликнула я ее. Она быстро прошла мимо меня и припустила бегом в наш двор — скрылась за торцом дома. Дядя Илья что-то достал из-под качелей и быстро пошел со своей ношей туда же, за ним бабуля и соседка тетя Лена.

— Бабуля, бабуль! — я побежала за взрослыми. Бабуля не обращала на меня внимания, другие тоже, и они быстро скрылись в подъезде, а я осталась перед дверью. И вдруг почему-то остановилась, понимая, что мне туда нельзя. Я не заметила, когда рядом со мной появилась Та Тетя. То есть сейчас я назвала бы ее Та Женщина (а сейчас бы и так не назвала, я примерно знаю, как звучит ее имя), но тогда все женщины для меня были 'тети'. Тетя была в красивом синем платье.

— Пойдем со мной, Дина, — она протянула мне руку.

— Куда-а?

— В хорошее место. Ты будешь там жить.

— Я с мамой же живу, с папой и бабулей. Зачем в место?

— Надо, Дина. Ты больше не можешь жить с мамой и папой.

Тетя протянула мне руку. Меня охватил ужас. С какой стати я не буду жить с мамой? Я завизжала, закричала и не помню, что еще сделала, ноги сами понесли меня за угол дома. Я бежала так, будто за мной неслась стая собак, или мальчишек, или — что-то ужасное из моих снов, когда мне снилось, что в наш дом приходят злые дядьки (я, насмотревшись фильмов про войну, считала их фашистами). За белым домом росла сирень и кусты с мелкими белыми розами, я, обдираясь о колючки (но, кажется, опять было не больно, даже кровь не пошла!) ворвалась в заросли и села, тяжело дыша, на врытую в землю камеру от машины. Я боялась той тетеньки, как ночного кошмара. Она хочет отнять меня у мамы, и маму у меня.

Потом я ревела. Долго, всхлипывая, вытираясь грязным листом лопуха, подолом красивого сарафана и просто пятерней. От страха и от тоски по маме, которая уже должна была ведь прийти — мы же хотели ехать на дачу. Но к подъезду идти боялась. Вдруг там Та Тетка. С виду добрая, да может и правда добрая, но ведь как же мама? Неужели мама меня отдаст ей? Так хотелось домой — к коту Барсику, к черному пианино, в котором я отражалась ('черная Дина', называла я это отражение), в комнату, которую мы делили с бабулей, к маме… Но я сидела до темноты, не зная, что меня ждет у подъезда. Потом я выбралась, и, пробираясь кустами, заглянула за угол дома. Наш подъезд крайний — может быть, я смогу увидеть, есть там Тетка или нет. Тетки не было, у подъезда сидели соседки под черемухой, которая только что отцвела. Ура! Я подбежала к двери, поздоровавшись с тетеньками, но они мне не ответили. Но снова не могла переступить порог подъезда. Я как-то чувствовала, что в подъезд смогу войти только с мамой, если она проведет меня или выйдет и позовет. Где же мама? Неужели не будет меня искать? Я так и стояла на крыльце, рискуя попасться Тетке, если та снова появится. Но она не появилась, а соседки все говорили и говорили.

— Вот у Людмилы Михайловны три года назад внук-то утонул, тоже какое горе было…

— И не говорите, хуже нет, бедная Ирина Сергеевна… Скорую вызывали — с сердцем плохо… Господи, Господи…

— А Наташа-то, Наташа постарела лет на десять сразу… Ох, Господи…

Ирина Сергеевна была моя бабуля. Наташа могла быть кем угодно, но вообще-то так звали мою маму, может, это о ней? Что случилось, почему Скорую? Ищут меня? Я тоненько завыла. Тетушки меня словно и не слышали.