Двери весны

Тулянская Юлия

— Ну вот, и так всегда, — пояснила я моей спутнице. — А тебя она видит?

— Неа, — помотала головой девочка.

— А тебя тоже заколдовали в невидимку.

— Нет, я сама себя такой сделала. Зачем людям меня видеть?

Мы вышли к переходу.

— Надо посмотреть сначала налево, потом направо, не идут ли машины, — сказала я.

Девочка засмеялась.

— Ну ты даешь. Нам никакие машины

не страшны!

Правда, дорога и так была пуста, и мы оказались в скверике. Здесь гуляли пары, тетеньки с собаками, играли дети. Девочка повела меня к лужайке, заросшей елками, кленами, сиренью. На развилке клена — я бы сказала, ох как высоко, мне туда и не долезть, — сидел большой мальчик (или дяденька, я так тогда и не поняла). В клетчатой рубашке и зеленых штанах. Увидев нас — а он нас тоже увидел! — мальчик спрыгнул с клена и помахал нам рукой.

— Подожди тут, я у него попрошу еды, это Сквер, он хороший, — выпалила скороговоркой девочка из сирени. Я осталась в стороне, девочка быстро подошла к Скверу, и они о чем-то говорили, только вот слова не произносили — я просто чувствовала, что говорят. Как Барсик со мной примерно. Сквер подошел ко мне и положил руку мне на плечо.

— Дина, ты не бойся, — сказал он. Ой, а рта-то он не открывал, и слов не произносил. Ну точно как Барсик, но слова звучали в голове.

— Я не боюсь, — начала я вслух.

— А, словами хочешь? Ну давай словами, — заговорил и он. — Короче говоря, не бойся. Я угощу тебя яблоками, их ты сможешь есть, они вкусные. Приходи ко мне всегда, когда только захочешь.

— Куда к вам? То есть к тебе? Ты где живешь?

— Тут живу.

— Прямо в скверике?

— Я и есть Сквер.

— А, я думала это кличка. Я в фильме видела, что у плохих ребят бывают клички…

— Нет, я просто Сквер. Ты ради мамы осталась, я знаю. Но нельзя же все время только во дворе быть, ты ко мне тоже приходи.

— А почему мама меня не видит? — спросила я.

Сквер вздохнул.

— Так вот получается, что не видит.

— А почему ты меня видишь тогда, и ее, — я мотнула головой в сторону девочки из сирени.

— Зато меня самого никто не видит, — засмеялся он. — Из людей.

— А мы?

— Ну какие же вы люди!

— Дурак!

Потом, когда мы втроем долго сидели на лавочке под елью и говорили, я взяла 'дурака' обратно. Сквер и девочка из сирени объяснили мне, что да, они не люди. И я теперь тоже как они. Они объяснили мне, что качели меня убили — то есть, конечно, не убили по-настоящему, но мои родные думают, что меня больше нет. Что на самом деле надо было идти с Теткой, но вот теперь я осталась во дворе. Что такое бывает, что остаются.

— А вы тоже так, да? Остались?

— Нет, мы-то нет, — терпеливо объяснил Сквер. — Мы так и были. Но ты не бойся, ты научишься всему, что мы умеем…

— А как ты по деревьям так высоко лазишь? —

встрепенулась я.

— Вот, и этому научу!

Я заплакала:

— Я хочу жить с мамой…

У мамы и папы через два года родился Сережа — мой брат. Я все время смотрела за ними. Когда мама ходила с животом, они с папой часто гуляли по скверику Сквера. Я сидела на дереве, а они мирно проходили подо мной, о чем-то тихо разговаривая. Я прыгала с самой высокой развилки (совсем не больно) и шла рядом, слушала, смотрела на их лица. У подъезда я их тоже караулила. И бабушку провожала в магазин. Потом мама и бабушка по очереди стали гулять с коляской. Я подходила к коляске и смотрела на Сережу, даже трогала его. Когда он стал побольше, то я увидела, как он мне улыбается. Он меня видел!

Дворик

Прямо посреди моего двора стоит тополь, а палисадники обсажены сиренью, белыми розами и боярышником. На детской площадке с ржавой горкой — высокая трава. Такой же двор рядом и у Рябины, только горка не такая ржавая и качели еще скрипят. А мой двор огорожен с одной стороны помойкой, где мусор вываливается из ящиков, а с другой выходит на котельную. Рано утром, до дворника, я иду собирать мусор. Не скрываясь. Если кто и бывает на улице в этот ранний час, то не обратит внимания на бомжа, похожего на тень, который, ворча и бормоча что-то себе под нос, наклоняется за очередной бутылкой. Все это я медленно отношу в помойные ящики, и когда люди идут на работу, меня уже не видно.

Качели в моем дворе висят на одном тросе, никто уже давно на них не качается. С горки тоже никто уже давно не катался — детей во дворе и нет. Иногда по ночам сюда приходят пить пиво, и тогда возле горки вся трава усыпана бутылками и окурками, пластиковыми стаканами. Еще к горке иногда приходят курить разные девушки. Одни кладут на траву большие доски в сумках — они называют это 'планшеты', усаживаются на ржавые ступени, а кто-то из них стоит перед подругами, размахивая сигаретой. Другие приходят без 'планшетов' и на ступени не садятся, стоят втроем около горки и разговаривают. Я не всегда слушаю их разговоры — там много имен и других слов, которых я не понимаю. Но один разговор я запомнил.

— …Обязательно лесу надо плеснуть водки, — говорила одна из трех подруг. — Тогда он выведет и даст грибов и ягод…

— Ну, это язычество, — сказала другая. — Еще и ленточки на березку вешать, ага!

— Язычество не язычество, так все делают, и правда — я на себе проверяла.

— Да ну, — вступила третья. — Это жертвоприношение духам.

Потом они что-то долго говорил о духах и о язычестве, в руках у них появилась бутылка пива из сумки.

— А прикольно, если этот дворик тоже живой, как лес у язычников.

— Дворик, да. Дворег, — смеялись они. — Наш курительный дворик.

— Если бы здесь был местный дух двора, — задумчиво сказала первая, осматриваясь вокруг и указывая на мой тополь, — он бы точно жил вот в этом тополе.

Остальные засмеялись.

— И мы будем приносить ему пиво, плескать и говорить: 'Здравствуй, Дворик!'

— Нет, не Дворик — а Дворег!