Движение Rapid Eye
Шрифт:
«С Энди, Берроузом и Али и «Велветс» и прочими я обнаружил, что у всех у них сложившиеся образы, которые мешают публике понимать их по-настоящему. Например, Берроуза люди считают очень холодным, сильным, ученым, загадочным парнем, лишенным чувства юмора, что прямо противоположно настоящему Берроузу: он очень милый, очень веселый человек. Поэтому думаю, что если я смогу донести это его чувство юмора в его творчестве станет более понятным для вас. «Голый завтрак» — веселая книга. Я просто хочу донести до публики истинную личность художника, чтобы они смогли его понять, не пугаясь далекого образа».
И это же верно для Уорхола?
«Если не больше. Энди сложно постичь, но если вам удастся понять, через что он прошел, чтобы донести до вас суть, значит, это сработало. Иисус Христос вдумчивый молчаливый парень, которому удалось выйти из ужасного затруднения, справиться
Заметили ли вы какие-либо изменения в нем за те пять лет, что вы писали книгу?
«Так всегда происходит. Я очень хорошо знал Энди, но когда я занялся этим всерьез, я стал восхищаться им еще больше, потому что понял, через что он прошел, чтобы стать тем, кем он стал, сперва я этого не понимал. И еще я понял, как ему удалось сохранить чувство юмора и гуманизм, несмотря на тяжелое детство в 50-е, несмотря на то, что его все время отвергали. И я понял, что он — действительно великий человек. Очень смелый и сильный. Это вызывало раздражение у многих людей».
Он не дожил до выхода книги в свет.
«Нет. Ужасно жаль. У меня в жизни было немало потрясений, но смерть Энди стала для меня самым большим ударом. Мы надеялись, что он выкарабкается. У него был такой сильный характер».
Как вы попали в мир «Фабрики»? Нью-Йорк тогда был наверно очень интересным?
«Да, это было потрясающе. Мне просто повезло. Я переехал из Брайтона и работал в Филадельфии в начале 70-х, а затем начал работать на Энди, мне было двадцать два года. Тогда только начинался этот прекрасный период, когда Нью-Йорк стал культурной столицей мира. До примерно 1986 года это был центр артистического мира, литературного мира и т. д. и т. п. Тогда многие здесь бывали, поэтому у нас было преимущество, мы могли просто встречаться со всеми этими людьми, учиться и смотреть, что происходит. Что мы и делали. С 1970 по 1975 год мы сделали для журнала около 90 интервью с замечательными людьми. Мы стремились разгадать, что они делают, и как они это делают, чтобы делать тоже самим. Я познакомился с Берроузом и Лу Ридом, с Энди и так далее, но прошло немало времени, прежде чем я по-настоящему узнал их, потому что они были знаменитостями и поначалу настороженно относились к людям. Мне повезло, потому что мы жили в невероятное время. Пик расцвета Нью-Йорка пришелся на 77–80 годы. Это было фантастическое время».
Нью-Йорк по-прежнему кажется англичанину невероятно открытым для идей в искусстве и прочем. Или сейчас он переживает закат?
«Да, несомненно».
В смысле качества работы, отсутствия новых идей, социального климата?
«Во всех смыслах».
Потому что люди приезжают сюда, чтобы подражать прошлому?
«Нет, не в этом дело. Потому что СПИД оказал огромное разрушающее воздействие на артистический мир Нью-Йорка. Большинство лучших художников, танцоров, художников, писателей, актеров, режиссеров — геи, а геи более подвержены СПИДу, чем любая другая группа. Многие из них умерли или уехали. Плюс экономические условия, социальные условия изменили здешний пейзаж. Я думаю, все кончилось в 1986 году. Первая половина 80-х была довольно интересна. Была живая, энергичная арт-сцена — Жан Баския, Кит Харинг, Уорхол и другие. Теперь Жан умер, Энди умер, у Кита Харинга СПИД [теперь уже и он умер]. Все кончилось. Этого нельзя не почувствовать. Это ужасно… Стиль жизни, условия совершенно изменились. Тоже самое с наркотиками. Это больше не круто и не интересно, и не экспериментально. Это было интересно в 1977 году, тогда все было энергичным и ярким. Было много экспериментальных мыслей и акций, помогающих понять суть вещей. Творчество, интересные отношения, беседы и опыт. С пришествием СПИДа все прекратилось. Люди больше не выходят в свет, бодрствуя по трое суток, поддерживая себя наркотиками. Тогдашний образ жизни многое давал в том отношении, что ты встречался с людьми, завязывались контакты, ты с ними работал, влюблялся в них, путешествовал, общался. Это вовсе не было ерундой, как теперь пытаются представить, это было НАСТОЯЩИМ. Теперь этого просто нет».
Здесь царит атмосфера смерти.
«Нью-Йорк по-прежнему интересное место. Об этом еще будет написана великая книга, потому что здесь интересно. Мы живем в пейзаже смерти, как во время чумы в Лондоне в 1744 году или когда это было. Разумеется, здесь все еще многое происходит в плане работы и общения и людей, но у всего этого очень черная, очень негативная аура. Но, в своем роде, это тоже интересно».
Эта атмосфера находит отражение в произведениях, создаваемых в последние несколько лет, как в случае Мэпплторпа
Фото: Энди Уорхол и Лу Рид на «Фабрике»
«Да. В настоящее время я не поддерживаю с Лу контактов на личном уровне. Я видел, как они с Джоном Кейлом записывали песни об Энди. Это было потрясающе… Он один из тех людей, которые могут стать великими учителями на пути. У него огромный опыт. И, снова, несмотря на его имидж, он очень милый человек, интеллигентный, образованный, общительный. Я его очень люблю».
Его нынешние работы гораздо лучше, чем то, что он записывал в Берлине.
«Да, чрезвычайно. Лу Рид — великий человек. Как и Энди, он многое пережил, конфликты и трудности, и вышел с честью изо всего».
Он создал прекрасные тексты под давлением и под влиянием наркотиков. Я разговариваю с молодыми художниками и музыкантами, и зачастую возникает ощущение, что они ведут слишком непорочную жизнь, по понятным причинам. Но к тому же они производят впечатление очень реакционных людей.
«Да, это очень глупо. Наркотики сейчас под запретом, но если оглянуться назад, на последние тридцать лет, то понимаешь, как много великих произведений были созданы под наркотиками. Берроуз всегда спорил со мной и говорил, что это создано не под влиянием наркотиков, а человеком, который экспериментировал с наркотиками. Амфетамины создали большинство великих произведений здесь в 60-е… Дилан, Уорхол, Живой Театр. Люди рисковали, следовали своим видениям до конца радуги и они получали их. Теперь, как вы сказали, молодежь по-другому к этому относится. В Нью-Йорке это началось в 1983 году. Верх взяли яппи, очень реакционная группа. Тяжело смотреть на их влияние, позицию, но я думаю, это пройдет, потому что в этом нет души, одна механическая продуктивность, нет глубины. Нет понимания жизни и смысла происходящего или того, что делали мы».
Я думаю, что в искусстве сейчас начинаются возвращаться к этим ценностям.
«Да. Я думаю, мы увидим возрождение глубоких взглядов и понимания нашей вовлеченности в жизнь и искусство и отношения между ними. Это случилось потому, что нам необходимо очистить наше сознание от того, что было до нас и придти к новому видению. И это новое видение придет не из этой лилейно-белой, чище-чем-ты массы людей, которые опираются на религиозный, капиталистический миф… Экспериментаторство должно вернуться и обязательно вернется. Как у Лу Рида в «Героине» — «Я собираюсь обрести царство, если смогу». Вот к чему мы должны стремиться, ОБРЕСТИ царство видения».
Вот почему я предпочитаю писать документальную прозу, а не художественную. Люди интересны, факты интересны, люди достаточно интересны.
«Да, именно так. Меня всегда интересовали реальные люди и возможность писать о реальных людях, но только о великих искателях, пионерах. Уорхол, Берроуз, Рид были настоящими первопроходцами. А быть первопроходцем всегда тяжело. Их убивали, они умирали в поиске. Они гибли от передоза, СПИДа, кончали с собой. Это всегда будет…».
Виктору Бокрису посчастливилось жить в живом времени, в столице культурной жизни, и ему удалось зафиксировать это, возможно лучше, чем любому другому писателю. Сейчас, тем не менее, Нью-Йорк кажется мертвым. Последние остатки царства Яппи и дети возродившихся христиан загадили художественный и музыкальный мир. Уорхол, которого, с одной стороны можно считать художником, спровоцировавшим появление «бездуховного» искусство 80-х, вместе с тем он, несомненно, первооткрыватель многозначительного искусства 60-х. Проблема в том, что для того, чтобы это понять, нужно прочитать книги таких, как Виктор Бокрис.
Возможно, по иронии судьбы, уорхоловский интерес к предметам массового потребления в 60-е повлиял на одержимость дизайном яппи 80-х. «Дизайнерские» вещи — дурацкий тяжелый Филофакс, телефон, который падает со стола всякий раз, когда ты пытаешься взять трубку, кошмарные мемфисские стулья и прочее — стали важными символами стиля и вкуса.
Горшок дерьма, который лживо говорит тебе, что если ты носишь что-то или слушаешь что-то, ты — человек со вкусом, был раскопан в 80-е. Если пятидесятые запомнились, как Стрижка, 60-е — Футболка, 70-е — Английская Булавка, то восьмидесятые должны запомниться нелепыми стульями Рене Макинтоша (которые, разумеется, были придуманы еще в 20-е годы). В 80-е Уильям Моррис стал темой обсуждения на вечеринках, где обсуждали Бронте или Солженицына (вечеринки, с которых так хочется быстро сбежать). Ужасные люди в костюмах из каталога «Next» и дурацких круглых очках были повсюду.