Двое в океане
Шрифт:
Смолин почувствовал отеческую нежность к этой худенькой, беззащитной девчонке.
— Ты вот что, Женя: гони его! Если нужно — дерись, и ничего не бойся, а будет приставать — скажи мне, я его быстро отважу. Обещаешь?
— Обещаю… — пробормотала она.
Чтобы дать Жене возможность убрать каюту, он отправился бродить по судну.
На широком столе, предназначенном для геологических образцов, лежала фанера, а на ней листы ватмана. За столом сидел Чайкин и, низко, по-школярски склонив голову над бумагой, рисовал. Смолин заглянул через его плечо и обмер. Перед ним были
Довольный похвалой, Чайкин пояснил: помполит велел. Для газеты. Газета посвящена Восьмому марта. Кандидатуры для портретов назвал сам помполит. По какому принципу выбирал? А кто его знает! Ну, Доброхотову, как ветерана. Понятно! Буфетчицу Клаву как образцовую в труде. Каютную-номерную Женю вроде бы как новое поколение — первый раз в море. Плешакову еще назвал, неизвестно почему, может быть, из-за отца. У нее же отец… Но Плешакова фотографию свою не дала: «Не признаю, мол, женский праздник». Даже помполит не уговорил. Послала его подальше — и все!
— Ведь она из Дубков, а там публика, сами понимаете, с норовом. Мне Крепышин рассказывал. Там…
— А почему он выбрал Лукину? — перебил его Смолин.
Чайкин удовлетворенно улыбнулся.
— Это я сам ему предложил. Очень милая женщина. Прямо на портрет просится. Поначалу Мосин заколебался: стоит ли выделять, по вине Лукиной отход задержался, мол, коллектив не поймет. А я ему: Лукина на передовых позициях науки, борьбу за здоровье народа ведет. Это и убедило.
Смолин взял в руки портрет Ирины.
— Хорошо рисуете.
— Понимаете… Собирался податься в Строгановское, да математика перетянула.
Положив портрет на стол, Смолин прошелся как бы в раздумье по лаборатории.
— А копию мне не можете сделать?
— Чью копию? Лукиной?
Смолин почувствовал, что краснеет, как мальчик.
— Видите ли, хочу по нашему путешествию альбом сделать. Со снимками и рисунками. Ну, и интересуюсь типажами экспедиции и экипажа…
— Пожалуйста! — живо согласился Чайкин. — Сделаю! В судовой фотолаборатории отпечатаю. Сколько нужно. Хотите и Клаву Канюку, и уборщицу Женю? Могу и Доброхотову. Пожалуйста! Если уж вы собираете типажи…
Он сделал широкий жест рукой, как купец, предлагающий добротный товар.
— Хорошо! — без особого энтузиазма согласился Смолин. — И Доброхотову тоже…
Чайкин закурил, сделал несколько картинных затяжек, искоса поглядывая на Смолина. Было ясно: хочет что-то спросить, но не решается.
— Ну говорите же! — рассмеялся Смолин.
Чайкин радостно встрепенулся:
— Можно? Понимаете, Константин Юрьевич, я все хотел с вами посоветоваться… По поводу спаркера. Вы в прошлый раз зря так на меня. Просто не совсем складно выразился…
— Ладно! Забудем об этом, — успокоил его Смолин.
— Понимаете, давно сидит у меня в голове мыслишка одна… А если подойти к проблеме совсем с другой стороны? Вроде бы с самой неподходящей, самой сомнительной… И вдруг показалось, что-то стало вырисовываться.
Смолин рассмеялся.
— Немудрено. Вы только не обижайтесь, но похоже на то, что действительно перпетуум-мобиле. Спаркер — давно пройденный этап. Американцы не раз пытались создать спаркер по совершенно новому принципу. Но увы!
У Смолина было железное правило в научной работе: всегда говорить правду, даже беспощадную. Бездарностей надо отсекать решительно, как хирург отсекает опухоль. Около науки развелось несметное число дармоедов, которые путаются под ногами, лезут в общую кормушку, расталкивая других, позвякивая чинами и регалиями, через их толпу далеко не всегда может пробиться действительно способный человек. Сколько Смолин нажил врагов, выступая «некорректным» оппонентом при защите диссертаций, на симпозиумах и конференциях, в научных статьях, когда рубил правду-матку, отлично зная, что этого ему не простят. И вышло наконец так, что не только себя, целое новое направление в науке поставил под удар…
— Ну ладно! Давайте, что там у вас. Посмотрю, — сказал он приунывшему юноше.
Чайкин вытащил из стенного шкафа две толстые папки, раскрыл одну из них, извлек из нее чертеж, разложил на столе.
— Хотел обратить ваше внимание, Константин Юрьевич, на один наиболее важный аспект…
В этот момент в лабораторию с озабоченным видом вошел первый помощник Мосин. Нахмурился, увидев склоненного над чертежом Чайкина рядом со Смолиным.
— Как дела?
— Завершаю. — Чайкин показал на разложенные портреты. — Вот, понимаете, нарисовал…
— Понятно! Но, я вижу, отвлекаетесь. Не на главном направлении в данный момент работаете.
— Мы о науке говорим, — заметил Смолин.
— Ясно, что о науке, — спокойно согласился Мосин, глядя на Смолина безмятежными глазами. — Но сейчас товарищу Чайкину нужно выполнить прежде всего общественное поручение. Завтра в семь ноль-ноль газета должна висеть.
— Понимаете… Иван Кузьмич… я уже почти все сделал. Всех нарисовал. Вот только метеоролога осталось. Вчера она карточку не могла найти. Сегодня обещала. Алина Яновна спит после ночного дежурства. Нельзя же будить…
— Можно! Для дела можно!
Мосин подошел к столу, взял лежащие на нем портреты, придирчиво пощупал глазами каждый. Лицо его посветлело.
— Так… Значит, остается из списка только метеоролог?
— Ага!
— Вез нее нельзя никак. Она, так сказать, представитель национальной республики. В газете должна присутствовать непременно. Значит, придется разбудить!
Снова перетасовал рисунки, задержал в руке портрет буфетчицы Клавы Канюки.
— Очень похоже! — похвалил. — А копию можно сделать?