Двое в океане
Шрифт:
При этих словах Золотцев сдвинул брови, бросил осуждающий взгляд на стоящего посередине лаборатории, безмятежно улыбающегося, праздничного Мамедова.
Но Рустам, хотя и был партийным секретарем, не знал, что с политикой надо быть осторожным. Он был кавказцем и геологом, от политики далеким. Он гнул свое, наслаждаясь ролью дирижера вечера, которую взял на себя с охотой и вдохновением.
— Товарищами мы будем и через несколько дней в Бермудском треугольнике, где совместно поведем наступление на новые нераскрытые тайны природы. Что такое товарищество? Это потребность
Мамедов взял со стола стакан с белым вином, высоко поднял в торжествующем патрицианском жесте.
— За наше товарищество, товарищи! До дна!
Он вскинул подбородок и, залпом опрокинув в себя содержимое стаканчика, выразительно поморщился. Артист! Смолин знал, что в стакане был заранее налитый яблочный сок — Мамедов спиртного не употреблял.
Пышное вступительное слово Мамедова дало тон вечеру, он превратился в некое торжество, во время которого нужно было говорить только «высоким штилем». Так и говорили: о мире, о сотрудничестве, об упорстве в поисках истины, о новых штурмах нераскрытых тайн планеты и, конечно же, о милых женщинах, украшающих собой науку, — чего только не говорили! Особенно воздали должное мужеству доктора наук Смолина и пилотов «Поиска», которые с честью вышли из почти безнадежного положения. Не забыли отметить энергию и решительность кандидата наук Игоря Романовича Ясневича. Оказывается, когда пришла весть о том, что «Поиск» попал в западню, именно он взял на себя руководство спасательной экспедицией и даже изъявил готовность немедленно спуститься на предельно возможную для акваланга глубину, чтобы попытаться определить местонахождение предательской сети, в которой запутался батискаф.
Ну и Ясневич, удивился Смолин. Выходит, не из робких!
К концу вечера на середину лаборатории своей упругой, самоуверенной походкой футболиста, ступающего на поле побеждать, вышел первый помощник Мосин. Каждому, кто впервые спускался на дно в «Поиске», он вручил шуточный диплом гидронавта.
Помполит был доволен: мероприятию придан нужный идейный и воспитательный акцент. А ведь поначалу сомневался насчет дипломов, даже заранее заглянул к Смолину посоветоваться, удобно ли вручать этот самодельный шуточный диплом Марчу.
— Как раз такой и удобно, — успокоил его Смолин. — Американцы ценят юмор.
Помполит вздохнул:
— Черт знает что! Теряешься порой. Я ведь с танкерного флота. Там игрушками не занимаются, как здесь. Там дело делают. Не очень-то мне по душе всякие эти выдумки. — Мосин помедлил, повертел в руках диплом, который предстояло вручать американцу. — А вот печать здесь… Круглая, судовая. Подпись капитана… Можно ли американцу?
— Свою подпись капитан оставляет на бумагах в каждом иностранном порту.
— Тоже верно…
Разошлись после встречи за полночь. Солюс подошел к Смолину, взял его под руку. Глаза старика сияли, казалось, в них с трудом вмещался переполнявший его душевный свет.
— Я восхищен вами! — сказал он. — Восхищен и завидую. Мне бы на дно! Я
— Что бы тогда?
— Написал бы самую лучшую главу в своей книге. Представляете? Репортаж со дна океана! Нет, эта дама, наш судовой доктор, абсолютно не права, что не разрешила мне спуск. Абсолютно!
— Я тоже так считаю, — поддержал его Смолин.
Академик радостно встрепенулся:
— Правда? Спасибо! Честное слово, я полон сил. Я многое могу сделать! Многое!
«Хорошо, что старикан так увлечен своей книгой, — подумал Смолин. — Только кто ее будет читать, даже если издадут?» Как-то Солюс робко попросил Смолина послушать хоть одну главу; после нескольких страниц стало ясно, что беллетристика академику не дается, — громоздко, назидательно, хотя мыслей, интересных раздумий о жизни немало. И все это адресовано молодежи, вроде завещания. Но молодые не любят, когда их учат, как надо жить.
Видно, живет в каждом человеке потребность поделиться с другими своим сокровенным. А может, это и есть главное? Может, умная-преумная монография, которую Смолин накатал на четырехстах страницах, не стоит тех трех слов, нацарапанных на листке блокнота в полумраке океанского дна: «Тришка, где ты?»
В дверь каюты постучали. Было уже около одиннадцати, и он удивился: поздновато! Это оказалась Галицкая.
— Можно на минутку? — Она вошла со свертком в руках. В нем оказалась наполовину опорожненная бутылка коньяка марки «Двин», того самого, что принес сегодня на вечер Смолин.
— Ваш коньяк! — сказала Галицкая. — Стали расходиться, вижу, на столе осталась. Думаю, жалко: кто-то другой вылакает задарма, а он — дорогой, марочный. Вот и принесла вам обратно.
Она рассмеялась. Лицо ее порозовело, ресницы порхали, было ясно, что Галицкая немного под хмельком.
— Спасибо! — сказал Смолин. — Только зря взяли. Неудобно как-то…
— Да что там неудобно! Какие церемонии могут быть на пароходе! Здесь, Константин Юрьевич, без церемоний. Здесь сложностей в отношениях не признают. Все напрямую.
Настя села на диван, лукаво, выжидательно взглянула на Смолина:
— А вы, Константин Юрьевич, у нас форменный герой. Беглеца-марокканца поймали, вырвались из океанской западни. Я горжусь, что лично знакома с таким человеком…
Смолин промолчал, с удивлением чувствуя, что смущен, как неопытный в таких ситуациях юноша.
Настя тоже примолкла, взгляд ее был прикован к бутылке с янтарной жидкостью, но, наверное, думала сейчас совсем не об этой жидкости, о чем-то своем, на губах ее застыла робкая улыбка.
— Неужели вы будете сейчас работать? — наконец спросила она.
— Не знаю, я как-то еще не…
В эту минуту раздался телефонный звонок. Он торопливо схватил трубку и услышал голос Ирины. «Онега» лежала в дрейфе, главная машина в чреве судна, поворочавшись, уснула, утомленная долгой работой, постоянный корабельный шум стих, и голос из трубки раздавался, казалось, на всю каюту.
— Я тебе не помешала? — спросила она.
— Нет, в общем-то…
Ирина волновалась, голос ее дрожал: