Двое в океане
Шрифт:
— Но происхождение египетских пирамид тоже долгое время не находило объяснений. И идолов острова Пасхи, и…
Теперь Ясневич счел нужным уже прервать юного спорщика, который слишком злоупотребляет его терпением:
— Послушайте меня, Андрей…
— Евгеньевич, — подсказал Смолин.
— Вот, вот! Андрей Евгеньевич! — Ясневич, бросив мимолетный взгляд на Смолина, засек его легкую ухмылочку, и пушистые брови заместителя начальника экспедиции словно потвердели. — Вы толкуете, как ученик третьего класса. А с таким школярским подходом нечего делать в науке. Мы, ученые,
— Так какие же? — не выдержал Смолин. — Природные? Все эти углы, круги, овалы? Естественные? Да или нет? Вы скажите без обиняков, какие именно?
Ясневич потер пальцами гладко выбритый, отдающий глянцем крепкий подбородок. Замешательство его было мгновенным.
— Повторяю: они не искусственные. Но дать окончательный ответ пока не считаю возможным.
Смолин улыбнулся уже откровеннее. Как будто Ясневич когда-нибудь сможет дать окончательный ответ! Впрочем, научные суждения Ясневича всегда окончательны, в последней инстанции. И даже странно, что, хотя и на мгновение, он все-таки замешкался.
Выступали и другие, в том числе Мамедов, и все придерживались точки зрения Смолина: то, что найдено на Элвине, представляет собой несомненный научный интерес. И отмахиваться от этого нелепо.
Заключительное слово произнес Золотцев. Видимо, он готовился сказать нечто веское, в руках держал листок с тезисами. Но тут же заметил нацеленный на него взгляд Клиффа Марча, остро отточенный карандаш американца, занесенный над блокнотом и готовый к действию, перевел взгляд на Смолина, осторожно пощупал глазами его лицо и бросил листок на стол.
— Поскольку тут определились разные точки зрения, сейчас мне нечего сказать вам, друзья мои. Скажу только одно: над всем этим мы будем думать, думать, думать!
И он легко, свободно, как конферансье, завершивший концерт, выкинул вперед руки и широко их развел, улыбка его была ясной, обезоруживающей, свидетельствующей, что решительно все идет хорошо, благополучно, «ладненько», нет никаких острых проблем, а если и обнаружены некоторые сомнения, то, конечно, все со временем разъяснится, будет найден «выход из положения». Смолин подумал, что своим наукообразным построением речи Ясневич очень помог начальнику увильнуть от прямых оценок. А ведь именно этого и хотел Золотцев.
— Что он сказал? — спросил Смолина Марч.
— Он сказал, что будет думать.
Когда семинар завершился и все направились к выходу, у самых дверей Клифф нагнал Золотцева, таща за собой за руку Смолина — чтоб переводил.
— Я не очень уяснил вашу позицию, доктор Золотцев, — произнес американец с той почтительностью, с какой всегда говорил с шефом экспедиции. — Нужно ли вам мое содействие? Как раз сейчас у меня будет радиосвязь с Норфолком. Я бы мог передать вашу точку зрения, может быть, даже короткое интервью с вами для печати.
Золотцев шутливо погрозил Марчу пальцем:
— Вы, доктор Марч, опасный человек. Действуете как репортер, а не как ученый. С вами надобно ухо держать востро.
— Каждый американец в душе репортер, сэр, — возразил
Золотцев положил умиротворяющую руку на плечо Клиффу.
— Не будем торопить события, дорогой коллега! Я вам все, все окажу. В свое время.
Конечно, ничего другого Золотцев Марчу не скажет и этого «своего времени» не будет. Никаких радиограмм, тем более в иностранную, тем более американскую печать Золотцев, разумеется, не пошлет. А через какое-то время в Америке пронюхают о том, что мы нашли на Элвине, они же, американцы и канадец, и расскажут, поняв, что русские набрали воды в рот. Недаром Марч записывал все слово в слово. Пошлют на Элвин специальную экспедицию, и открытие, которое по праву принадлежит нам, сделают своим — ведь мы-то молчим!
Американец потер длинный нос.
— О’кэй! — промолвил вяло. — Как знаете…
— Клифф, скажи мне, кто изобрел радио? — вдруг спросил Смолин, покосившись на Золотцева.
Американец изумился:
— Как кто? Маркони. Это же всем известно! И почему ты меня об этом спрашиваешь?
— Да так…
Мимо каюты Ирины Смолин всегда проходил с опаской: вдруг откроется дверь! Сегодня дверь вдруг открылась, и в коридор вышла Ирина. Они столкнулись лицом к лицу и на какое-то мгновение замерли, словно искали друг у друга ответа, как следует поступить дальше.
— Здравствуй, Костя.
— Здравствуй!
— Ты торопишься?
— Нет…
— Тогда… — Она бросила осторожный взгляд в конец коридора, словно кого-то опасалась. — Можешь зайти ко мне? На минутку! Я покажу что-то…
Без уверенности, что поступает правильно, он перешагнул порог ее каюты. Каюта как каюта, крошечная, одноместная. Но это была ее каюта! И каждая деталь в ней рассказывала о хозяйке — бежевый халат, висевший на крючке у двери, — когда-то у Иры был голубой, — он подарил — легкий как пух, и очень ей шел. Ире идет голубое. На полочке у зеркала туалетные принадлежности, среди них флакончик «Белой сирени», духи недорогие, немодные, но Ирина всегда предпочитала именно их. Смолин только «Сирень» и дарил. Теперь дарят уже другие. Тапки у койки… Новые, с меховой оторочкой. Однажды он ей привез из Нарьян-Мара отличные тапки из оленьего меха. Сносила, наверное, давным-давно. На письменном столе разложены бумаги с записями. Рядом две чашки. Чаевничала недавно. С Файбышевским, конечно!
— Что же ты хочешь показать? — спросил он, стараясь добавить к своему голосу подходящий для этой встречи холодок.
У Ирины огорченно опустились уголки губ. Она медленно, словно раздумывая — стоит ли — выдвинула ящик письменного стола, извлекла из него конверт, неуверенно улыбнулась, покосившись на Смолина.
— Вот! Получила в Танжере… Вместе с письмами из Союза, которые принесли на судно… — чувствуя его настроение, снова заколебалась, не решаясь продолжить.
— Ну!
Вынула из конверта цветную фотографию, протянула Смолину: