Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания

Головкин Федор Гавриилович

Самая неприятная миссия, которую должен был выполнить г. Азара в продолжение своей долгой дипломатической карьеры. Возложена была на него королем Карлом III, который относился к Азара с особенным уважением. Следовало поехать в Неаполь с письмами, в которых заключались усиленные просьбы к королю Фердинанду заточить королеву в монастырь или тотчас же отправить ее в Вену. Но слабость сына разрушила справедливость отца. Оба двора помирились только со смертью последнего, и гнев королевы не имел ни границ, ни конца. Министр, более спокойный, забавлялся тем, что приводил в отчаяние принцессу, которую, к тому же, публично обвинял, будто она хотела его отравить. Одна из самых удачных его мыслей лучшего всего осуществилась, когда он велел поставить в испанском дворце, в Риме, большую картину, на которой изображен был король обеих Сицилий, на коленях принимавший свои владения, как дар отеческой любви.

Приехав впоследствии в Рим, королева, с самой границы, даже форейторам говорила об Азара, называя его не иначе, как плутом, испанским негодяем. Когда карета остановилась перед дворцом Фарнезе, королева тогда только вышла, когда римский губернатор уверил ее честным словом, что Азара выбыл из города, чего он не мог не сделать, вследствие убедительных просьб папы. Тем не менее в случаях, повторявшихся

ежедневно все чаще и чаще, когда следовало отделить частные интересы от общих, министр придерживался образа действий, достойного общественного деятеля и честного человека. Приведу пример достаточно сильный, который не оставит ни малейшего сомнения относительно его лояльности и откровенности. Регент Швеции, герцог Зюдерманландский, впоследствии Карл XIII, поссорился с неаполитанской королевой, вследствие оказанной ею протекции барону Армфельд, шведскому министру в Италии, замешанному в заговоре против этого принца, который напрасно старался овладеть им в Неаполе. Последовало объявление войны, довольно неосторожное со стороны Швеции, в виду ее сношений с востоком, но так как обе воюющие стороны не могли сразиться оружием, то с обеих сторон прибегнули к перу самых адских составителей пасквилей. Королева, боясь нового памфлета, который выпустит на ее счет г. Актон, синьор Пиранети, шведский агент в Риме, поверила мне свои новые опасения. Я хотел убедить ее отнестись к памфлетам с полным презрением, но, вместо того, чтобы принять такой мудрый совет, она умоляла меня спасти ее от нового оскорбления, мысль о котором преследовала ее даже во сне. Я обещал подумать о том. На следующий день новые настоятельные просьбы. Тогда я высказал ей, что у меня только одно средство повиноваться ей, средство, которое однако не удобно ни предложить, ни принять. Королева пожелала знать какое. Средство заключалось в том, чтобы обратиться к шевалье. Азара, который, будучи распорядителем в Риме, один мог запретить, или перехватить пасквиль. Что касается меня, я так полагался на принципы этого министра, что вполне был уверен в возможности получить от него начальническое распоряжение, необходимое для успокоения ее в-ства. Сперва она и слышать не хотела; не опасность казалась ей неминуемой, и она согласилась на все. Однако, ввиду того, что при этом дворе осторожность была далеко не лишняя, я поставил условие ожидаемой от меня услуги. Я должен был написать письмо в кабинете королевы, предоставив ей заботу его отправить. Она прочитала его, секретарь ее запечатал письмо, и оно было отправлено. Несколько дней спустя прибыль из Рима на мое имя огромный тюк. Это было все издание и манускрипт пасквиля. Письмо, сопровождавшее его, было вскрыто только у королевы, которая не устояла противу желания его прочесть. Азара уведомлял меня между прочим: — «Советую вам обратить особенное внимание на доказательство уважения, которое с удовольствием даю вам. Достаточно было одного вашего вмешательства, чтобы заставить уважать королевскую корону на той, которая столь недостойна носить ее. Клянусь вам всем для меня священным, что нет более ни одного листка памфлета ни в манускрипте, ни в печати; но в то же время примите совет не так легкомысленно оказывать услугу людям, неспособным ее оценить». Действительно, когда королева захотела меня погубить, она поставила в число причин недовольства мной, что, будучи аккредитован при ее особе, я поддерживал такие близкие сношения с ее смертельными врагами, что с обеих сторон принесены были большие жертвы. Я полагаю, что впоследствии г. Азара снедало большое горе, но без угрызения совести, при воспоминании о неудаче его переговоров в Толентино. Он жил, как и следовало честному человеку, привыкшему к успеху, но жил очень дурно, и следовало простить его врагам, также, как и всем не знавшим его, за дурное суждение о нем. Его манера держать себя во Франции была в зависимости от его привычек. Однажды, когда Бонапарт сделал вид, будто не видит его и повернулся к нему спиною, Азара сказал громко своим соседям: «Император думает рассердить меня: он видно не знает, что я нисколько не ценю его внимания». — Бонапарт покраснел, и минуту спустя, обернувшись, притворился удивленным. — «А! Вы здесь, г. посланник, а я вас искал…» и обошелся с ним как нельзя любезнее. Возвратившись как-то из дворца Бонапарта, он сел на кушетку и испустил дух. Ему было тогда за 70 лет.

Разговор его был содержателен, остер, игрив, откровенен, и Иосиф II, наслаждаясь им в Риме, имел к нему полное доверие, основанное на уважении к его личным достоинствам. Когда предмет разговора увлекал Азара, у него являлось вдохновение, которое всегда удивляло и часто увлекало все собрание. Когда речь зашла за столом о памфлетах, осыпавших нас, кто-то нескромно заметил, что, по их мнению, 4/10 наследников престола были незаконнорожденные. — «Что за беда?» — живо воскликнул Азара: «Говорят, что Астурийский принц сын г. Далокастро, но опять скажу, какое кому до того дело! Его воспитывают и готовят быть королем. Испанцы знают, что у них должен быть король. Тот ли, другой ли, только бы он знал дело и сделал их счастливыми. Вот главное. Одни изменники и дураки откажутся ему повиноваться. Я готов это прокричать на мадридских улицах, совершенно так, как говорю здесь».

XXXII. Граф Ангальт [333]

Ангальт, гр. Фридрих, принимал деятельное участие в войнах Фридриха Великого, который считал его первоклассным тактиком и которого он уступил саксонскому двору, как человека, в преданности которого он был твердо уверен. Он приехал в Россию и был принять придворными, как бог Марс. Он получил почти одновременно чин генерал-поручика армии и звание генерал-адъютанта Ее Величества и Андреевскую ленту.

Честь быть родственником, хотя довольно отдаленным, Императрицы Екатерины [334] и репутация, которую он приобрел, делали совершенно естественным такие знаки милости.

333

Граф Фридрих (Федор Евстафьевич) Ангальт, дальний родственник императрицы Екатерины II, урожденной принцессы Ангальт-Цербской, род. 1732, умер 1794 г. Он приобрел особую известность, как директор сухопутного шляхетного корпуса, своим гуманным взглядом на воспитание и любовью к детям. Желчный и насмешливый, гр. Ф. Г. Головкин отмечает в «Записках» своих преимущественно отрицательные свойства Ангальта. В истории шляхетного корпуса время управления гр. Ангальта было золотым веком.

334

Он

был сын наследного принца Ангальт-Дессауского Вильгельма-Густава от морганатического брака с дочерью пивовара Герре (Herre).

Между тем, будучи совершенно незнаком с русскими нравами, Ангальт желал сделаться популярным еще не научившись русскому языку, и стал смешным еще раньше, чем приобрел уважение. Его длительные разговоры и тяжеловесная любезность, мало свойственная русским, давали гвардейским офицерам, которых он во время своего дежурства при дворе приводил в отчаяние частыми обходами по прусскому образцу и наставлениями, повод выдумывать на его сет смешные анекдоты. Потемкин, который вообще покровительствовал иностранцам, за исключением военных, потому что его собственные военные заслуги были ничтожны, подшучивал над ним до крайности, и даже Государыня, всегда поддерживавшая его, смеялась от души, когда позволяли себе рассказывать при ней об Ангальте. Большое легкомыслие, а также необыкновенное самомнение Ангальта совершенно унизили этого достойного человека, которого смешная важность, тяжеловесная беседа и немецкий акцент и без того лишали всякого уважения. Когда открылась война со Швецией, граф Ангальт упорно отказывался служить под начальством кого-либо. Он хотел получить сан главнокомандующего, который он, может быть, и заслуживал. Несмотря на полученный отказ, Ангальт не переставал просить об этом назначении, и так как директор сухопутного кадетского корпуса, граф де Бальмен отправлялся в действующую армию, то и воспользовались этим случаем, чтобы назначить Ангальта на его место. Однажды, когда Ангальт был дежурным при Императрице, он отправился осматривать корпус и потерял свою трость, бывшую принадлежностью генерал-адъютантского звания и знаком власти почти неограниченной в дворцовом обиходе. Все поиски были тщетны; но спустя некоторое время, трость эту принес лодочник, перевозивший графа через Неву и нашедший ее в своей лодке. Это событие произвело при дворе больше шума, чем измена отечеству.

Добродушный генерал был очень доволен возможностью царствовать в своем заведении будущих героев, но выказал даже в этом случае такую мелочность и педантичность, что истинные свойства его ума и сердца оставались незаметными для людей, мало его знавших. В обществе появились его речи к ученикам, похожие скорее на проповеди, чем на разговоры начальства с учениками; появились отчеты о числе дверей и окон и даже в училище «говорящая стена» или собрание изречений, которые он писал на стенах корпусного сада. Должность президента экономического общества в Петербурге, а также участие в занятиях различных академий, сделали его общество совершенно невыносимым для тех, кто придает более значения внешности, чем внутреннему достоинству человека. А так как такие люди составляют, к несчастью, девять десятых всего общества, то этот честный человек, со здравым умом и неутомимым трудолюбием, сделался посмешищем для высшего общества и бичом для своих подчиненных. Слова: «Смешен, как граф Ангальт» стали поговоркой.

Действительно, он иногда с самым скромным видом говорил двусмысленные вещи. Граф Иван Салтыков, получив командование армией в Лифляндии, часто повторял без всякого повода: «Я порядком поколочу пруссаков». Однажды, когда он произнес это оригинальное изречение, граф Ангальт закричал ему в присутствии двора: «Ах, генерал, другие великие люди выражались не так: принц Евгений сказал о французских генералах: «если это Вилльруа, то я его побью, если Вандом, то мы поборемся, если Катина, то я сам буду разбит».

Другой раз, когда он разговаривал после обедни с г. Эстергази об Императрице, обер-шенк Нарышкин прервал их разговор шуткой: «Знаете ли, что я начал свою карьеру лейтенантом корабля?» — «Ах, сударь, из-за этого не стоило прерывать нас. Вы сделали, как все: вы начали с воды, а кончили грязью».

После французской революции, французские дворяне искали себе места в России, но то, что было легко до казни короля, сделалось затруднительным после этого события. Один 17-летний молодой человек, ученик военной школы, виконт де Ламот-Барасе написал из Альтоны трогательное письмо графу Ангальту, в котором называл его благодетелем молодежи и с восхищением вспоминал о «говорящей стене». Задетый за слабую струнку, граф собрал всех кадет, прочитал им, рыдая, письмо и не успокоился до тех пор, пока не был послан приказ о принятии де Ламота на первый же пароход отправлявшийся из Гамбурга к берегам Невы.

Граф Ангальт умер на своем посту в 1794 году все таким же смешным, но уважаемым человеком.

XXXIII. Принц Нассау-Зиген [335]

Принц Нассау-Зиген был одним из известнейших авантюристов эпохи, предшествовавшей французской революции, во время которой он продолжал играть ту же роль с большим для себя успехом.

Незаконный сын человека, который должен был публично признать себя отцом его, принц священной римской империи, как говорили в то время, милостью парижского парламента и Императрицы Всероссийской, Нассау-Зиген впервые появился при Версальском дворе, отличаясь прекрасной рыцарской наружностью, редкой осторожностью в интригах и замечательною молчаливостью. Это сначала придавало ему вид скромного и рассудительного человека и в продолжение долгого времени скрывало его глубокое невежество. Я говорю «глубокое», потому что он не умел ни писать, ни считать, не знал, где находятся местности, в которых он сам не был и почти не умел читать писанное.

335

Принц Нассау-Зиген, Карл-Генрих-Николай-Оттон (р. 1743–1808 г.), адмирал, приглашенный на русскую службу Императрицей Екатериной II, прославился своими действиями против турецкого флота, как сподвижник Потемкина, при осаде Очакова. Вызванный в Петербург для начальствования гребным флотом в войне Дании со шведами, принц Нассау-Зиген сначала имел успех в борьбе со шведским флотом, но вслед затем, по собственной неосторожности потерпел поражение при Свекзунде в самом конце войны, закончившейся Верельским миром. После этого Нассау-Зиген оставил Россию.

Осада Гибралтара была началом военной его деятельности, но он при этом наделал массу ошибок, хотя за ним осталась репутация храброго и мужественного человека. Со времени Американской войны он находился постоянно под ружейными выстрелами, а промежутки между ними были наполнены смелыми искательствами, результаты которых были всегда для него выгодны — я говорю о наградах и пенсиях. Поэтому он всегда пользовался положением очень богатого человека, не владея ни пядью земли. Он был в одно и то время генерал-лейтенантом во Франции и Испании и вице-адмиралом в России.