Двор Карла IV. Сарагоса
Шрифт:
— Я горю нетерпением, я мечтаю скорей приступить к службе.
— Мы еще поговорим, когда ты будешь поспокойней. Сейчас я должна написать несколько писем. Впрочем, ты можешь приступить к исполнению своих обязанностей — ответь мне на два-три вопроса, мне это нужно знать для своих писем. Скажи: Лесбия бывала у вас в доме без меня?
Этот вопрос поверг меня в замешательство, он показался мне не имеющим никакого отношения к моей службе. Напрягши память, я ответил:
— Бывала, но не часто.
— А видел ли ты ее когда-нибудь в уборных театра «Дель Принсипе»?
— Вот этого я не припомню. Не могу поклясться ни в том, что видел, ни в том, что не видел.
— Если и видел, удивляться нечему — Лесбия не гнушается захаживать в такие места, — сказала Амаранта с глубоким презрением.
Последовала пауза, Амаранта о чем то задумалась.
— Правила приличий
— Ровно ничего особенного, — подхватил я, льстя ревнивым чувствам моей госпожи.
— Вот ты и будешь докладывать мне о ней и о всяких других вещах, меня интересующих Но первое мое приказание — молчать как рыба. Надеюсь, ты будешь доволен мною, а я тобою. Так ведь?
— О, чем я смогу отблагодарить за столь великую милость? — воскликнул я. — Мне кажется, я схожу с ума, я и впрямь могу сойти с ума от счастья. Я не в силах молчать, мое сердце переполнено, я должен выразить вслух чувства, которыми оно охвачено с той минуты, когда ваша милость соизволила обратить на меня свой взор. А теперь, когда я услышал, что ваша милость намерена сделать меня выдающимся человеком, чтобы я занял почетное место в мире, теперь, мнится, и тысячи лет жизни не хватит мне на то, чтобы отплатить вам, моей благодетельнице. Ах, как бы я хотел быть не хуже тех господ, каких я вижу здесь, во дворце! Неужели это возможно? Неужели вы полагаете, что, просветившись с вашей помощью, я смогу выйти в люди? Увы! Для бедняка, выросшего в нищете, обреченного быть слугой, не имеющего богатых родственников, нет иного пути к лучшему положению, как великодушное покровительство знатной особы, вроде вас. И если мои желания исполнятся — разве это будет первый случай? Не так ли, сударыня? Есть ведь здесь очень важные и влиятельные персоны, которые обязаны своим богатством и возвышением только поддержке сиятельной дамы.
— А ты, Габриэлильо, как я погляжу, честолюбив, — добродушно усмехнулась Амаранта. Но ты правильно говоришь: мы знаем людей, которые по прихоти важной дамы поднялись на незаслуженную высоту. А вдруг и тебе посчастливится! Это вполне вероятно. А чтобы ты не унывал, расскажу тебе одну легенду. В очень давние времена, в очень далеком краю было обширное государство. Правил им тихо и спокойно султан, не блиставший умом, зато добрый — подданные были им довольны и любили его. Султанша же была женщина пылкая, с беспокойным воображением, полная противоположность супругу, отчего их брак был не вполне счастливым. Когда султан унаследовал трон от своего отца, ему было пятьдесят лет, а султанше тридцать четыре. Об эту пору в гвардию янычаров вступил некий юноша, судьба которого отчасти схожа с твоей. Правда, по происхождению он стоял чуть выше и получил кое-какое образование, но так же был беден и не мог надеяться на то, чтобы пробиться собственными силами. Вскоре при дворе разнесся слух, будто молодой гвардеец приглянулся султанше; это подозрение подтвердилось его быстрым продвижением — в двадцать пять лет он обладал уже всеми титулами, какие только могут быть пожалованы простому подданному. Султан не препятствовал столь быстрому возвышению, напротив, он души не чаял в юном фаворите, и, мало того, что осыпал его всевозможными почестями, он еще передал ему бразды правления, сделал его великим визирем, принцем и дал ему в жены девицу из своего дома. Все это возбудило в народе той далекой и древней монархии сильное недовольство и ненависть к юноше и к султанше. Фаворит во время своего правления сделал кое-что хорошее, но народ об этом не помнил, у всех на языке были только его дурные поступки, а их хватало, и некоторые из них навлекли великие бедствия на эту мирную страну. Султан был слеп и не замечал страданий народа, а султанша, хоть и знала о них, ничего не могла поделать, ибо ей мешали придворные интриганы. Все ненавидели юного фаворита, и среди самых заклятых врагов оказался кое-кто из членов монаршей семьи. Удивительней же всего было то, что человек, которого не по заслугам возвысила слабая, но великодушная женщина, выказал неблагодарность по отношению к своей покровительнице — он изменял ей с другими женщинами и жестоко оскорблял несчастную, которой был обязан всем. Придворные дамы султанши уверяли, что не раз видели ее горько плачущей и со следами побоев, нанесенных безжалостной рукой.
— Какая черная неблагодарность! — воскликнул я страшном негодовании. — И бог не покарал этого подлеца, не даровал ни в чем не повинному народу покой, не раскрыл глаза
— Этого я не знаю, — отвечала Амаранта, покусывая кончик пера и уже готовясь писать. — История, которую я тебе рассказала, описана в одной старинной книге, до конца я еще не прочитала, и развязка мне неизвестна.
— Есть же мерзавцы на свете!
— Ты, я верю, не будешь таким, — улыбнулась Амаранта. — И если тебе суждено возвыситься подобным путем, ты постараешься вести себя как можно лучше, чтобы добрыми своими делами заставить людей забыть причину твоего возвышения.
— Если с помощью адских сил это произойдет, — отвечал я, — разумеется, я буду поступать так, как ваша милость предполагает. Клянусь честью, у меня хватит ума и мужества, чтобы править страной и в то же время оставаться человеком добрым, порядочным и великодушным.
Амаранта, посмеявшись моим словам, предложила мне завтра пойти в иеронимитский монастырь к монаху, который будет меня обучать, и сказала, что ей надо писать спешные письма, а потому она хочет остаться одна. Она позвала служанку, та отвела меня в предназначенную мне комнату, и я лег. Однако беседа наша произвела в моих мыслях невероятное смятение, сон мой был беспокойным, мучили кошмары — мне чудилось, будто я лежу придавленный всеми куполами, башнями, крышами, навесами, аркбутанами — словом, всей каменной громадой Эскориальского дворца.
XIV
На следующий день у Амаранты собрались к обеду Лесбия, дипломат и его сестра. Об этой достойной даме я почти не говорил, в моей истории она не играет большой роли, что очень досадно, ибо ее характер и высокие душевные качества заслуживали бы подробнейшего описания. Весьма почтенного возраста, гордая, чуждающаяся роскоши, то была испанка до кончиков ногтей; прямая, бесхитростная, с душою нежной и сострадательной, она не терпела сплетен и интриг и спешила на помощь всем нуждающимся — короче, была украшением своего сословия. Ее слабостью был брат: она свято верила в его необычайный ум. Жила маркиза очень скромно, но, будучи большой поклонницей драматического искусства, любила задавать пышные балы со спектаклями. Ее домашний театр славился в столице, и на готовившееся в то время представление «Отелло» были истрачены большие деньги. Артистам она помогала и покровительствовала, однако держала их на должном расстоянии.
Был зван также дон Хуан де Маньяра, но когда я пришел передать приглашение, он отказался под предлогом, что ему в эти часы надо быть на дежурстве. Не могу умолчать о том обстоятельстве, что, придя к нему поутру, я застал у этого щеголя Лесбию, причем по их одежде можно было догадаться, что они только вернулись с прогулки, — вероятно, встречали восход солица в лугах, как пристало влюбленным. Вечером того же дня я видел Маньяру в главном патио, где он расхаживал с понурым видом, а на следующее утро, когда мы встретились там же, он попросил меня снести письмецо сеньоре герцогине. Я отказался, на том и кончилось. Не иначе, как у сеньора де Маньяра были крупные неприятности.
Амаранта явно расстроилась, узнав, что этот вертопрах не будет у нее обедать, Когда я явился с этим известием, у нее в гостях был господин, которого я видел накануне вечером в процессии, сопровождавшей принца. Они беседовали часа полтора, а когда гость уходил, я рассмотрел его получше, — могу поклясться, что отродясь не видывал более отвратительной физиономии. Я бы и не стал о нем вспоминать здесь, не будь он одним из самых знаменитых людей своего времени, — поэтому, я думаю, мало только упомянуть о нем, надо описать его подробно в назидание нынешним. То был маркиз Кабальеро, министр юстиции.
Видел я его всего один раз, но никогда не забуду. Ему можно было дать лет пятьдесят. Приземистый, тучный, он глядел на вас мутным, коварным взглядом своего единственного глаза — другой уже давно не видел света; иссиня-багровое, нечистое лицо говорило о неумеренном пристрастии к вину; походка и манеры напоминали рыночного торговца; в каждой черточке чувствовалась душа низкая и злобная, — невозможно было понять, как человек со столь гнусной наружностью мог быть министром, разве что он обладал какими-то особыми достоинствами. Но нет, друзья мои! Нравственный облик маркиза Кабальеро был ничуть не лучше физического — тут можно было смело сказать, что никогда еще низменные чувства и подлые мысли, уродующие душу, не запечатлевались так верно в телесном облике человека. Ничтожный, невежественный, способный лишь к интригам, он являл собою характерный тип подлого, мелочного крючкотвора, для которого главное в науке права не принципы, а лазейки, оговорки и двусмысленные формулы, позволяющие запутать самое простое дело.