Двор. Баян и яблоко

Караваева Анна Александровна

Семен поддразнил:

— А потом что бы перво-наперво сделала?

— Перво-наперво, — выдохнула Марина, — девку долой! Осрамила бы и прогнала.

— Верно! — довольно хохотнул Маркел, — а с Кольшей бы, бабонька, как?

— А мы бы его женили, — живо подхватил Платон.

Все ввязались в беседу, каждый со своими пожеланиями.

Кольшу женить, конечно, пустяковое дело. Немного затратиться, парня прифрантить, сваху подкупить, невесту можно взять и такую, что засиделась в девках, — и пусть Кольша идет в «дом», и дальше нет

о нем никакой заботы. Потом Корзунины представили себе, как Марина и Платон останутся одни во дворе.

Прасковья сказала:

— Можно бы из нашего в ваш огород дверки изладить и прямо бы к вам за водой ходить… куда бы хорошо…

— Что ж, ладно, нам не жалко, — с готовностью согласилась Марина.

— В баньку бы вашу ходили мыться… — крякнул Маркел. — В нашей пол прохудился, дует в ноги… Надо бы подновить.

— А все, тебе, тятенька, денег жалко, — лёгонько съязвила Матрена.

Большаки подтвердили:

— Зимой в нашей бане хоть не мойся.

Болезненная Прасковья заохала, что от зимнего мытья у ней всегда спина и руки ноют.

— А вот в вашей баньке я уж попарилась бы всласть!

Марина и Платон со всем соглашались, вдруг сразу раздобрев на многие обещания.

Все так увлеклись, что никому в голову не приходило, какой смысл, заключался в этой беседе: каждое слово звучало как смертное заклинание, призывающее гибель на одного, виноватого во всем, и никто не скрывал, чего он хочет. В будущем все выходило хорошо — только бы умри Степан Баюков.

— Вот ведь, — вздохнул Маркел, — за иного бога молят, чтобы жил дольше, а для этого у бога смерть никак не докличешься…

Из избы вдруг вырвался хриплый, надсадный голос старухи Корзуниной:

— Да с вами и бог и черт запутаются — каждая пасть свое требует!

Все вздрогнули, даже в темноте почуяли, как перекосило лицо у Маркела. Он быстро поднялся со ступеньки и затопал в избу.

— Ты что, колода, выговариваешь опять? Богохульница, карга постылая!

За печкой скрипела кровать, а старуха надрывалась гневным криком:

— Вы бы уж до последок говорили, что вам Баюкова убить охота!..

— Чего, чего? — заорал Маркел. — О доме мы говорили, о дворовой заботе… Не все такие, как ты… Тебе смолоду свой двор был как чужой, ты подол по ветру держала; я и взял-то тебя такую…

И, озлобясь без меры на старуху, буйствующую в своем бессилии, Маркел выкрикнул ей в лицо зазорные слова.

— Врешь! — дико взвизгнула Корзуниха, и все услышали ее шумные, хриплые вздохи. — Я за тебя неволей шла, я честная была… Твой двор меня погубил, будь он проклят… будь ты сам прокл…

Старуха вдруг захрипела длинно и жутко.

— Эй! — крикнул испуганно Маркел. — Свету дайте, старухе худо!

Когда зажгли лампу, за печкой было уже тихо. Старуха лежала, распластавшись на кровати, — вторым ударом добило ее насмерть.

Застыла Корзуниха быстро, еле успели обрядить.

Стараясь не глядеть на мертвое лицо свекрови, Прасковья

долго держала на правом глазу покойницы медный пятак, оттягивая вниз темно-желтое веко. Но глаз не закрывался, словно старуха и после смерти не хотела никому покоряться.

Народу на похоронах было много. Наверно, всем вспоминалась страдальческая жизнь Дарьи Корзуниной.

— Отмучилась бедная, — громко жалели ее в толпе. Старуха лежала в гробу большая, широкая, носки врозь, руки, остынув, своевольно и неловко остались лежать вдоль тела. На желтом лбу покойницы темнели круто сдвинутые брови, зубы угрожающе блестели из-под приоткрывшейся верхней губы, будто и в могилу унесла с собой Корзуниха последнее, проклятие своему постылому двору.

Маркелу, кажется впервые в жизни, стало не по себе. Давно мысленно приговорив к смерти старуху, он был уверен и в том, что люди уже забыли его непутевую жену и, значит, похороны ее пройдут незаметно. А проводить Дарью до кладбища собралась вся деревня. Среди людей, косо посматривающих в его сторону, Маркел заприметил баюковских свидетелей.

И недоброжелательные взгляды, которые бросали люди в сторону Маркела, большаков и снох, и разговоры, которые довелось ему слышать, встревожили его.

— Сколько их за Баюкова стоят — целая орава! — ворчал он, сидя дома за ужином.

— Еще прицепятся, черти, и к старухиной смерти… вона ведь что на похоронах болтали: горькая, мол, была ее доля, замучил, мол, Дарью муж, вышиб, мол, из нее здоровье… и тому подобное… Это, положим, мое было дело, мне сам бог велел Дарью учить, насчет этого я уж давно перед Спасом моим ответил… А вот эти, нонешние… они для меня сатаны хуже… господи, прости меня, грешного!

Встав из-за стола и перекрестившись на темный лик икон, Маркел сурово приказал домашним:

— Молитесь крепче! Одна у нас надежда: на помощь божию. Молитесь!

— Уж как молимся-то, тятенька! — плаксиво промолвила Прасковья. — Уж как страждаем! Скорей бы только это погибельное дело избыть.

Но пришлось «избыть» еще одно дело, о котором все Корзунины как-то забыли. На имя Марины Баюковой прибыла повестка, приглашающая ее явиться в город «для расторжения брака со Степаном Баюковым».

— Вишь что делает! — только и нашелся Маркел.

— Это он жениться задумал, — шипела Матрена. Большаки гудели:

— Ох, что-то будет… На суде-то Марина уж не жена окажется, а вовсе чужая.

— А это Баюкову и на руку.

Решено было, что в город с Мариной поедет Матрена.

Всю дорогу Матрена изводила Марину попреками:

— Свалилась ты камнем нам на голову… не жилось тебе, дура, с мужем… в своем дворе, опозорилась, проворовалась, вот и выгнали тебя, как паршивую собаку. Коли своего ума у тебя не хватало, с людьми бы советовалась, межеумок несчастный.

— Я и советовалась с вами, со всеми, — горько отвечала Марина. — Вы за советы свои хорошо с меня получали.