Двор. Баян и яблоко
Шрифт:
— Те получки уже давно зажиты: кто тебя поит кормит-то ныне? Мы, Корзунины, твои благодетели.
— Не задарма, чай, кормите, — всхлипнула Марина. — Работаю на вас хуже батрачки, позже всех ложусь, раньше всех встаю… Господи-и!
— Она еще и отвечает, она еще и смеет!.. Ах ты… мышь бездомная!.. Вот как сброшу тебя с телеги, топай пешком в город! — мстительно крикнула Матрена, и Марина замолчала, глотая слезы.
Пышная, румяная заря поднималась на небе, но Марина не замечала ее.
Женщины вернулись из города уже
— Будто на смех съездили: дела-то всего на час оказалось… Худого слова не говоря, скорехонько развели мужа с женой. Мы с этой вот бабой, — Матрена презрительно кивнула на Марину, — притащились как сдуру, как безъязыкие — слова сказать не умеем… А Баюков свою просьбищу как припечатал — ой, хитер, умен, проклятый… И все по его вышло, все по его. Не желает, мол, жить с такой-то… И на тебе — получай, мужик, свободу!
— Но ведь и я не хотела с ним жить… — начала было Марина.
— Молчи! — рявкнула Матрена. — Лучше бы жила да жила с мужем, бессовестная! Чего только и надо было дуре малоумной?.. Так нет, разврату захотелось, бесстыдница ты!
И каждый из Корзухиных добавил к этим жестоким словам еще новые оскорбления.
Когда наконец все замолкло в доме, кто-то тихо вошел в сени и тронул плечо Марины.
— Платошенька! — шепнула она и, забыв обо всем, прижалась к его худой груди.
Только начала она бессвязным шепотом рассказывать Платону о своих печалях, как дверь распахнулась, и в сени вошел Маркел.
— Будет! — прошипел он и, как щенят, отбросил в разные стороны Марину и Платона.
— Вы чего тут?.. Ишь… нищие оба, а тоже — охота беса тешить!.. Ваших ублюдков кормить некому!..
Марина долго лежала во тьме, дрожа, давясь слезами и ненавистью к Маркелу и ко всему корзунинскому двору.
«Запалить бы их всех…» — думала она, бессильно томясь и задыхаясь от ужаса.
Вернувшись из города, Степан не удержался и сказал Липе:
— А у меня большая новость! Я теперь свободный человек, Липочка!
Липа неторопливо подняла на Баюкова серьезный взгляд.
— Не понимаю, о чем вы говорите.
— С женой я развелся, свободный теперь человек… можете меня поздравить! — и Степан хотел было рассмеяться, но выражение лица девушки остановило его. Темно-голубые глаза ее еще строже посмотрели на него, а румянец, окрасивший ее бледноватые щеки, показывал сердитое недоумение.
— А зачем вы мне об этом объявляете, Степан Андреич? Кажется, я никогда вас ни о чем таком не спрашивала.
«Не торопи ее!» — вдруг вспомнился Степану совет Финогена, и Баюков, спохватившись, растерялся.
— Конечно, конечно, Липа, — виновато заговорил он. — Но кому же я могу о таком деле рассказать, кроме как вам… и прежде всех?.. Ведь я же вам тогда… в тот день, помните, душу свою открыл…
Степан, окончательно запутавшись, умолк и огорченно махнул рукой.
Липе стало жаль его, она сдержанно улыбнулась.
— Сердиться мне зачем? Но, Степан Андреич, подумайте обо мне… Ведь я к вам поступила как домовница, я от вас жалованье получаю… я, сирота, своим честным трудом хлеб себе зарабатываю… и хочу, чтобы и вы, и люди меня уважали…
— Липа, голубушка, да что вы…
— Нет, погодите, Степан Андреич. У вас сейчас так получилось, будто я ожидала того, что вы мне объявили.
Девушка покраснела до слез, и Баюкову стало так совестно, будто он хотел обидеть ее.
— Липушка, милая! Да ведь вы же знаете, что я вас люблю… вы мне свет в окошке… Вот опять повторяю вам: выходите за меня, будьте моей женой!.. Ну, хоть завтра же… чем скорее, тем…
— Нет, так торопиться не следует, — рассудительно сказала Липа. — Мы среди людей живем… и всякий о нас с вами скажет: сегодня с одной развелся, а завтра уж на другой женился… А тут еще этот суд предстоит… Ах, Степан Андреич…
— Понимаю! — громко и торжественно произнес Степан. — Понимаю, Липа дорогая!.. Нет, я так не поступлю, чтобы вас люди уважать перестали. Наоборот, я так сделаю, чтобы все увидели, как вас уважать надо за вашу добросовестную отличную работу! Да, да!.. Так оно и будет!
— Подъехал кто-то! — прислушалась Липа. Баюков взглянул в окно.
— Батюшки! Сам секретарь нашей волостной партячейки… Николай Петрович Жерехов прикатил… Обещал — и вот приехал! — торопливо говорил Баюков, обдергивая на себе гимнастерку и приглаживая волосы. — Милости просим, Николай Петрович! — радостно кричал он уже во дворе.
Секретарь волостной партячейки Жерехов, сухощавый, долговязый блондин с заметно редеющими на макушке волнистыми волосами, приостановился на крыльце и, обмахиваясь фуражкой из сурового полотна, с улыбкой оглядел баюковский двор.
— А ведь без жердей-то куда лучше стало, товарищ Баюков! Пожалуй, ты первый в деревне придумал двор высветлить… а?
— Не совсем так оно выходит, — с улыбкой замялся Баюков. — Я поддержал и согласился, а придумала наша домовница Липа. «Что это, говорит, целый день ходи в полутьме… просто, говорит, тут ослепнуть можно».
— Домовница? — повторил Жерехов, испытующе покосившись на Баюкова.
— Ни-ни! — решительно произнес Степан, и лицо его приняло строгое выражение, родственное тому, которое бывало и на лице Липы. — Девушка эта, Николай Петрович, отменная, прямо сказать — дороже золота!.. Комсомолка, умница, работящая.
— Так, так… Сколько жару, однако, товарищ Баюков! — еще острее покосившись на него, усмешливо произнес Жерехов. — Ты ведь, я слыхал, с женой разводиться хочешь?
— Да уж развелся, — вздохнул Степан.