Двор. Баян и яблоко
Шрифт:
— Степан Андреич! — прервал Финоген, глянув на Баюкова печальными, словно потухшими глазами. — Кто корзунинской семейки не знает?.. Сам видишь, что Корзунины с женщиной сделали!
— Нечего об этом говорить, — резко возразил Баюков. — Она сама себе такую жизнь выбрала.
— Ох, где уж там… — вздохнул робкий женский голос, и еще несколько женских голосов повторили этот жалостливый вздох.
— Да, получилось оно не так чтобы… — пробормотал кто-то и смущенно спрятался в толпе.
У дверей нового коровника уже никого не было, и только крутобокая Топтуха,
— Финоген Петрович, Демид Семеныч… да что ж это? Ведь после осмотра было намерение поговорить по вопросам хозяйства… И вдруг на-ко… все разошлись!
Финоген вздохнул и глянул в сторону.
— Что же поделаешь… не расположен народ…
Уходя, он торопливо пообещал:
— Ужо вот зайду к тебе.
Демид приостановился, тяжело вздохнул и сказал мрачно:
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
Степан задрожал всем телом, схватился за голову — и увидел Жерехова. Тот стоял в тени крылечка необычно тихий, засунув руки в карманы легкого светлого пиджака, на котором празднично поблескивал боевой орден Красного Знамени.
Степан растерянно взглянул на орден и бессильно всплеснул руками, не зная, что сказать и что дальше делать.
— Д-да-а… какие дела-а! — наконец с расстановкой произнес Жерехов, надел фуражку и пошел к воротам.
— Николай Петрович… да что ж это… — заговорил было Баюков, но Жерехов тут же остановил его:
— Погоди. Не сейчас, а несколько позже поговорим. Пока же обдумай все, что здесь произошло.
Степан почему-то не посмел выйти на улицу проводить секретаря волостной партячейки. Стук отъезжающих колес невыносимой болью отозвался в его сердце.
Он остался один, оторопело оглядываясь по сторонам и будто не узнавая своего недавно такого праздничного двора.
Кольша, бледный и дрожащий, робко высунулся из дверей дома.
— Что? Испугался? — глухо спросил Степан, и нестерпимая обида, гнев и боль охватили его.
— Будь они прокляты, корзунинское племя! Не люди, а какой-то яд, гниль, мерзость!.. Неужто не поняли люди, что старый подлец выслеживал меня и нарочно пришел срамить? И ведь добился своего: ушли мои гости, смутились… Да неужто всамделе по его, по-корзунински вышло? Неужто из-за его подлой провокации люди меня уважать перестанут… меня, передовика советской деревни?.. Нет! Шалишь!.. Я свою правду докажу, докажу!.. Верно ведь, Кольша?
Младший брат растерянно развел руками.
— Да уж, наверно, так оно и есть, Степа.
— Эх, зелен ты еще малый-неудалый, — усмехнулся Степан. — Липа, вы где? — крикнул он.
Домовница что-то неразборчиво ответила ему.
— Вы здесь, Липа? — повторил он, войдя в кухню, и замер на месте: Липа стояла спиной к нему, плечи ее вздрагивали.
— Липа! Что такое? — испугался Баюков. — Что случилось?..
Но Липа только мотнула головой и еще сильнее заплакала.
Степан робко дотронулся до ее плеча.
— Липа… поверьте, горько мне, в первую голову, что праздник наш этот подлец испортил… Да, поди, он и вас походя оскорбил? С него станется… Ведь все видели…
Домовница вдруг круто обернулась к нему. Ее распухшее от слез лицо залил жаркий румянец, который был так гневен, что, казалось, вот-вот хлынет на белый платок.
— Все видели, а только вы словно ослепли, хозяин!
— Как… то есть… ослеп? — опешил Баюков.
— А так! Соседи-то как со двора ушли? Радовались по-хорошему, а потом — на… без словечка ушли, все сразу… Что вы об этом думаете?
Степан опять возмутился:
— Так неужто же вы не поняли, девушка, что на глазах у всех ведь провокация произошла? Нарочно Корзунины ко мне ворвались. Так неужто же не понятно, что старичина Корзунин нарочно пришел меня срамить?..
— Нет! — крикнула, топнув, Липа. — Нет! Это вы не понимаете: совсем не Корзунин, а вы сами осрамились!
— Я — осрамился?! Я?!
Если бы Липа сейчас в сердцах даже замахнулась на него, Степан не был бы так поражен, как поразили его эти слова. И кто, кто говорил их? Та, которая с таким рвением помогала ему и во всем понимала его!
— Грех вам так говорить! — произнес он побелевшими губами. — Уж кто-кто бы такие слова обо мне сказал, но не вы, Липа… От вас я никак не ожидал.
Что-то дрогнуло в лице домовницы, она вытерла глаза и заговорила мягче, но с той же непримиримостью:
— Да поймите же, что я, может, больше всех за вас душой болею! Запомнили вы, как радостно люди к вам собирались?.. А как они от вас ушли? Со стыдом за вас… да, да!.. Горько стало людям, что именно с вами такое приключилось.
— Да что, что со мной-то было? Ведь я только о хорошем, о полезном старался… и вдруг явился этот… этот кулацкий чертополох и у всех настроенье сбил своими подлыми словами…
— А-a! В них-то и дело, в словах этих! — словно торжествуя, крикнула Липа. — Уж на что не любят люди корзунинскую семейку, а старик такие слова сказал, что всех заставил призадуматься: корова-то, мол, красуется, как барыня, а баба злосчастная хуже нищей.
— Во-от вы о чем? — зло и горько усмехнулся Степан. — Н-ну, знаете… мне тут только дивиться и остается. Виданное ли дело: она… эта Марина вас била… синяки от ее кулаков у вас только что на лице зажили, а вы, вы же ее защищаете!
— Не в синяках дело, а в человеке!
— Да кабы это человек настоящий был, Липа… А то ведь…
— Несчастный, забитый она человек, вот что. Лучше бы вы сразу отдали ей половину имущества… не было бы этих безобразий! А то жальче, униженнее, чем она, Марина, не видывала я еще человека! Я даже не смогла смотреть на нее… затряслась вся и убежала.
— И даже… о синяках забыла… Н-ну, знаете, Липа…
— Дались вам эти синяки! — гневно крикнула она, вновь заливаясь румянцем. — Да, я забыла о них… да! Совесть же надо иметь!