Двор. Баян и яблоко
Шрифт:
— Уж так Демид предложил… потому, видишь ли, что народу так способнее показалось.
— Уж скажи правду, Финоген Петрович, у Демида ныне показалось приятнее собраться, чем на моем дворе.
— Так ведь, Степа, сам понимаешь, после того случая…
— Да, да… — прервал Степан, и его осунувшееся лицо исказилось от злой боли. — Вот как эти волки мой двор опозорили, что люди его уже обегают!
— Ты о волке пока брось, брось! — быстро произнес Финоген. — Волка кляни, да правду не заслони — вот в чем штука-то, Степан Андреич… Погоди, я сейчас все тебе обскажу прямо, без утайки. Марина, конешно, виновата,
И финоген отошел, будто решил оставить за собой последнее слово.
— Что это он… а? — недоуменно спросил Кольша, но старший брат хмуро промолчал.
Едва начали на дворе Демида Кувшинова собираться люди, как сразу стало тесно. У весов, где проверяли и взвешивали семенное зерно, люди толкались мешками, наступали друг другу на ноги, а некоторые, понетерпеливее, ворчали и огрызались.
— Чего бы лучше у меня на дворе все это проделать, — не утерпев, с обидой сказал Баюков Демиду Кувшинову, ожидая своей очереди.
Демид сидел насупившись и, казалось, не слышал.
«Вот как! Нынче и прислушаться не желает», — самолюбиво подумал Степан и, повторив громче уже сказанное, прибавил:
— Вот народ недоволен, что здесь толкаться приходится… Ей-ей, зря не захотели моим двором воспользоваться.
— Оно так и есть — не захотели, — ответил, не глядя в его сторону, Демид. — «Придешь, говорят, к Степану Баюкову, а у него опять какой-нибудь случай».
Демид вдруг обернулся к Баюкову печально и сурово нахмуренным лицом и, тяжело вздохнув, промолвил:
— А скоро сеять, товарищ Баюков… сеять скоро — по-новому.
— Об этом даже странно товарищу Баюкову напоминать! — строптиво вскинулся Степан. — Что? Будто я дело торможу или мешаю…
— Ан вот и мешаешь, — твердо проговорил Демид.
— Я?! Мешаю?! Да постыдись ты! — возмущенно поразился Степан. — Да чем же это, чем?
— А тем, Степа, как с человеком ты обошелся… с Мариной этой самой, — прошелестел за его плечом укоризненный шепоток Финогена.
Баюков вскочил на ноги и приблизил к Финогену покрасневшее от гнева лицо.
— Что это, право, уж вроде со всех сторон начали мне гудеть об этой… о Марине. Не пойму — с чего это вы, уважаемые мной люди, вдруг с Корзуниными в одну дудку загудели?
— Ну-ка… пройдем в избу! — повелительно произнес Демид.
Идя за ним, Степан успевал заметить десятки взглядов, которые проводили его. Словно физически ощущая на себе острый холодок, идущий от этих взглядов, Степан вдруг почувствовал в них то же самое недовольство и суровость, что и во взгляде и словах Демида. Невольно поеживаясь спиной, Баюков вошел в низковатую кухню. Было в ней чисто, но неуютно. Бревенчатые стены и нависший потолок избы, прослужившей нескольким крестьянским поколениям, почернели от старости. Невестка Демида, молоденькая женщина с круглым, нежнорумяным лицом, бойко двигая худенькими локтями, мыла с дресвой толстую, выщербленную временем столешницу.
Демид указал Степану место рядом с собой на широкой лавке у окна и сказал снохе:
— Поторапливайся-ка, Настасья.
Молодая женщина еще быстрее задвигала локтями.
Демид, задумчиво усмехнувшись, обратился к Степану:
— Вот этак трижды на дню наши бабы
— Да уж, конечно, так, — весело ответила сноха, смывая дресву со стола. — Вот в новом году такую скатертку тут постелем, что любо-дорого!
— Видишь? — кивнув ей вслед, молвил Степану Демид. — Кого ни возьми, каждый чего-то ждет от нашего тоза. Вот и не надо, значит, дух угашать в народе.
— Да разве я… — начал было Баюков, но Демид движением руки остановил его.
— Вот ты меня и Финогена попрекнул, что мы с Корзуниными в одну, дескать, дуду загудели. Эх, не то, брат, не то… У них своя линия, у нас — своя. Они хотят побольше содрать с тебя, чтобы кусок для их ненасытной пасти был пожирнее. А мы обсудили так: ежели видим, что человек, беспомощный, слабый, в корзунинской пасти пропадает, надо помочь ему из этой пасти вырваться. Вот ты и помоги, ты зачни, а мы, общество, каждый хотя и по малости, а к твоему даянию прибавим — и вызволим бедную бабу из ямы. Погоди, погоди… Горько нам, Степан Андреич, что ты всю эту погибель человечью видишь — и отворачиваешься. А ты ведь во сто крат сильнее и умнее этих двух разнесчастных — Марины и Платона. А почему нам так охота, чтобы ты обиду свою забыл, а людям помог подняться? Степан Андреич, дорогой ты для нас человек! Ты партийный, Красная Армия тебя образовала… Вот и хотим мы, чтобы ты был и умен, и силен, и чист был, как стеклышко… Понимаешь ты это?
— Как не понять! — усмехнулся Степан. — Но почему это вам, товарищи, охота из меня святого сделать? Неужто, по-вашему, так легко обиду забыть, когда она все еще у меня в сердце кипит?.. Легко ли человеку, когда его родная жена недругом стала, обманывала, двор разоряла?
— Эх, Степан Андреич! — горестно вздохнул Финоген. — Ты теперь не о том только помни, что она тебе жена была, — ты о том помни, что мы тебя вожаком считаем… что мы тебя уважаем и доверяем тебе.
— За это спасибо, Финоген Петрович. Доверие народное всех богатств дороже, я всегда так считал.
Степан замолчал и только сейчас ощутил в груди тепло, которое словно изливалось на него из неторопливой речи Финогена.
— А помочь Марине… что ж… я готов, — продолжал он, сначала с заминкой, а потом все тверже. — Действительно, может, ваша правда: лучше Марине и этому… Платону уйти из корзунинского двора… Как я смогу этому помочь — уж разрешите мне подумать.
— Подумай, родной, подумай. Тебе больше дано, с тебя больше и спросится.
Лучшего момента, чем сейчас, передать Баюкову просьбу Платона и Марины принять их в товарищество не следовало и ожидать. Финоген пошептался с Демидом и передал Баюкову просьбу.
— Под твое, слышь, руководительство, Степан Андреич, эти двое пойдут, прямо сказать, всей душой. Примем их… а?
Это было неожиданно. У Степана вдруг мелькнуло было сомнение насчет того, сумеет ли Платон сразу и с пользой включиться в это общее дело.
Но так хотелось сберечь в груди это влившееся в нее тепло, что Баюков не стал возражать.
Домовница ходила по чистому двору, не зная, куда приложить руки.
— У-у, несговорный… все из-за тебя убиваюсь… расстроил вконец… — мысленно говорила себе она.