Двор. Книга 1
Шрифт:
При чем здесь история, бросил реплику Лапидис, речь идет о специфических вопросах строительства.
— Инженер Лапидис, — Иона Овсеич прищурил правый глаз, корпус наклонился немного вперед, — история всегда при чем!
— Браво! — захлопал Граник и выскочил в проход. — Браво!
Другие тоже захлопали, а Лапидис только пожал плечами, как будто удивлялся, что все за товарища Дегтяря, а он со своим ученым мнением сидит один.
Предложения Малой и Дегтяря голосовали в соответствии с очередностью поступления. Некоторые пытались голосовать дважды — и за то,
На следующее утро из прачечной вынесли два десятиведерных котла. Про эти котлы Степа Хомицкий сказал, что они простояли пятьдесят лет и могут еще три раза столько. Да, подтвердил Ефим, вещи переживают людей, а техника шагает семимильными шагами и каждый день придумывают что-нибудь новое, скоро от вещей негде будет повернуться. Но, с другой стороны, сегодня уже нет таких мастеров, как в старое время: раньше человек всю жизнь до самой смерти мог оставаться подмастерьем, а сейчас всякие курсы-шмурсы, раз-два — и получай диплом, прямо из духовки. Вообще, скоро все будут иметь высшее образование. А работать кому? Работать некому: все будут чесать языками.
Степа засмеялся и сказал: если так, у Ефима, можно считать, уже три диплома. Нет, возразил Ефим, у него лично нуль целых, хрен десятых, но по своей части он заткнет любого спеца с его дипломом. А его и затыкать не надо, сказал Степан, ты не мешай ему — он сам заткнется.
— Как Лапидис! — подхватил Ефим. — Они думают, все можно написать в книжке. А было время, не умели писать, не умели читать, а делали так, что ученые до сих пор ломают себе голову.
— И еще сто лет будут ломать, — сказал Степан.
— Сто?! — засмеялся Граник. — Еще двести, еще тысячу лет! И все равно не догадаются. Вчера я зашел в исторический музей, возле бульвара Фельдмана. Там лежит фараон. Лицо, как у старика Киселиса, немножко темнее. Сколько, ты думаешь, ему лет?
Степа сказал, что не знает точно, а гадать не хочет.
— Ну, все-таки, — настаивал Ефим, — не надо точно, приблизительно.
Степа повторил, что гадать не хочет, но цифру назвал: пятьсот лет.
— Пятьсот! — захохотал Ефим, — А тысячу пятьсот не хочешь! А две тысячи пятьсот! А пять тысяч!
Степа признал свою ошибку, однако поинтересовался, сколько же в точности лежит фараон, у которого лицо, как у старика Киселиса.
— Две тысячи сто тридцать лет! — Граник поднял палец. — Иисус, если бы он был на самом деле, мог бы иметь его прадедушкой. А где теперь твой Иисус Христос? Кто-нибудь видел его кости, его ботинки, его штаны? А фараона я вчера видел собственными глазами и сегодня могу пойти опять. Он лежал пятьсот лет, он лежал тысячу, полторы тысячи, две тысячи — и ему ничего. Он лежит две тысячи сто тридцать лет — все равно ничего, а ученые ломают себе голову, как он не гниет, и хоть бы на миллиметр подошли ближе! Две тысячи лет не знали, сказал Степа, а завтра возьмут и узнают.
— Наивный человек! — совсем разошелся Ефим. — Две тысячи лет не могли догадаться, а тут в один день! А для
— Нет, — сказала Клава Ивановна, — я пришла не как раз, я уже полчаса здесь торчу: когда вы пожалеете свои языки и дадите работу рукам! Тачки во дворе стоят порожние, а Граник и Хомицкий ведут басни про фараонов.
— Фараонов? — удивился Ефим. — Каких фараонов? Мы говорим про теперешнюю науку, что она не умеет бальзамировать вождей, а пять тысяч лет назад умели.
— Что значит не умеет! — возмутилась мадам Малая. — А Ленин! Он лежит в Мавзолее как живой. Я ходила пять раз — и никакой разницы.
— А Дзержинский, а Фрунзе, а Киров, а Куйбышев! — Ефим загнул четыре пальца. — А Максим Горький! Я хочу посмотреть на Максима Горького.
— Ты делаешься или ты в самом деле? — поразилась мадам Малая. — По-твоему получается, все люди одинаковые и всем надо строить мавзолеи.
— Нет, — сказал Граник, — мавзолей должен быть один. Но саркофаги, чтобы крышка была из стекла и видно было, кто лежит, надо. Я хочу видеть Кирова — я смотрю Кирова, я хочу видеть Максима Горького — я смотрю Максима Горького.
— Ты хочешь видеть Кирова, — переспросила мадам Малая, — ты хочешь видеть Максима Горького — кто тебе не дает? Иди в кино Фрунзе, там ты не только увидишь — ты услышишь, как они говорят, как смеются, как встречаются с народом. Ты забудешь вообще, что их уже нет среди нас. А теперь сам скажи: это может сравниться с саркофагом, пусть он даже весь из стекла будет?
— Малая права, — сказал Хомицкий. — Кино лучше саркофага.
— Кино лучше саркофага! — Ефим схватился за голову. — Кино — это просто картинка, а саркофаг — это прямо из жизни: хочешь — смотри, хочешь потрогать руками — трогай.
— Ефим, — поймала на слове мадам Малая, — ты же говорил, что хочешь смотреть через стекло, а теперь тебе мало, теперь ты хочешь потрогать.
— О! — воскликнул Ефим. — Так что лучше: кино или саркофаг?
— Хорошо, — уступила мадам Малая, — если тебе так нравится саркофаг, придет время, двор выхлопочет персонально для тебя, а надпись можешь сделать сегодня: здесь лежит Ефим Граник, первый бузотер на всю Одессу.
Не, сказал Ефим, он не может сделать себе надпись: он не знает иероглифов. Ничего, ответила мадам Малая, пусть напишет по-русски: авось, поймут.
Степан засмеялся, Ефим пытался найти меткое слово, но, как назло, все улетучились. Мадам Малая сказала, можно не спешить, в саркофаге даже фараоны имеют свободную минуту.
— Фараоны, — тут же подхватил Ефим, — да, а рабочий человек — нет!
Мадам Малая честно признала: теперь они квиты, — но насчет компании Граник—Хомицкий прямо объявила, что ее надо немедленно ликвидировать, иначе везде пустит свою инфекцию.
Степа остался в прачечной, в помощь ему дали Аню Котляр, а Ефима перевели на вывозку строймусора, поскольку у тачечника Чеперухи сегодня была полусмена, которая начиналась до обеда.