Дворец из песка
Шрифт:
– Почему ты совсем сюда не перебираешься? – спросила я Жигана, когда мы выбрались из разрастающегося круга танцующих и пошли дальше. – Ты здесь свой…
– Скоро переберусь, – сказал он, одновременно пожимая руку скрюченному черному деду, покрытому татуировкой. – Вот пару дел в Москве закончу – и сюда навовсе.
– Шкипер знает?
– Узнает, – пожал плечами Жиган. Что-то в его равнодушном тоне не понравилось мне, но, пока я думала, что это может значить, Жиган резко свернул влево, в совсем узкий и грязный переулок, толкнул едва заметную дверь в выбеленной стене и шагнул внутрь. Туда же юркнула Лулу, и мне оставалось только последовать за ней.
Сначала я оказалась в кромешной темноте. При этом было очевидно, что
– Иди сюда. Осторожней ногами двигай…
Я послушалась, и вскоре по глазам ударил свет. Сначала он показался мне нестерпимо ярким, но затем, когда глаза привыкли, я увидела, что это неровный, желтоватый свет нескольких керосиновых фонарей, расставленных по углам большой комнаты. Остро пахло какой-то травой и, как мне показалось, кровью. Комната была полна народу; мужчины и женщины, черные и мулаты, в одинаково светлых одеждах сидели вдоль стен, передвигались по комнате, стояли возле музыкантов, извлекающих из барабанов-атабаке рокочущие ритмы. Я поймала на себе несколько коротких заинтересованных взглядов, но никто ко мне не подошел, и я осталась стоять у двери, не зная, что мне теперь делать. Мебели в комнате не было – кроме большого плюшевого, почти нового кресла, в котором восседала немолодая, устрашающей толщины негритянка в белой одежде, величественная, как вершина Килиманджаро. К моему невероятному изумлению, Жиган подошел и поцеловал ей руку. Та похлопала его по плечу, улыбнулась, что-то вполголоса спросила. Жиган тихо ответил, показывая на меня. Негритянка кивнула, Жиган сделал мне знак подойти, я послушалась. В ответ на широкую улыбку женщины робко произнесла приветствие. Жиган быстро заговорил по-португальски, и взгляд черных, влажных глаз негритянки, устремленных на меня, становился все более заинтересованным. Я поняла, что Жиган рассказывает о том, как я лечу людей.
Выслушав, негритянка спросила что-то у меня. Я беспомощно посмотрела на Жигана, он перевел:
– Энграсия спрашивает, что ты видишь, когда Йеманжа спускается к тебе. Она говорит, что ты – иалориша.
– Иало… кто?
– Мать святого.
Я честно ответила, что с Йеманжой не знакома, и что святым я не мать, и рассказала про зеленый шар. Жиган, который слышал все это впервые, озадаченно посмотрел на меня, но перевел. Энграсия молча кивнула, улыбнулась и жестом пригласила меня присесть на один из плетеных стульев справа от себя. Я послушалась, отметив мельком, что, кроме меня и Энграсии, никто на стульях не сидел. Жиган куда-то ушел, Лу исчезла еще раньше, и я, оглядываясь по сторонам, поняла, что нахожусь среди совсем незнакомых людей. Меня, впрочем, это не напугало; скорее, я была даже довольна тем, что меня оставили в покое, и с интересом начала наблюдать за тем, что происходит вокруг.
Ничего особенного, впрочем, не происходило. Барабаны играли все чаще, несколько молодых женщин в белых платьях танцевали в центре комнаты, мягко переступая босыми ногами по земляному полу, их подбадривали ударами в ладони. Народ все прибывал; дверь то и дело хлопала, и к Энграсии подходил с поклоном и поцелуем руки очередной гость. Негритянка милостиво здоровалась со всеми, пожимала руки, с кем-то целовалась, кому-то только кивала, но ни разу не поднялась со своего кресла. И поэтому, когда она вдруг встала и протянула руки навстречу вновь входящему, я удивленно посмотрела на этого человека.
Это был мулат; очень темный, молодой, некрасивый, но отлично сложенный. Великолепные плечи и торс просматривались под белой футболкой с физиономией Че Гевары, на груди мулата висел маленький черный амулет, похожий на монетку. Пока он шел к улыбающейся ему Энграсии, я во все глаза смотрела на него.
– Господи, Жозе?! Жозе Медина, это ты?!
– Это я, – спокойно, словно мы расстались вчера, а не восемь лет назад, подтвердил мой бывший квартирант – студент Жозе. Завизжав от радости, я кинулась ему на шею, не успев подумать, что, возможно, здесь не место для проявления эмоций. Но толстая Энграсия негромко рассмеялась, глядя на нас, сказала Жозе что-то одобряющее, и я поняла, что все в порядке. Сильные жесткие руки сжимали меня, как куклу, а низкий, хрипловатый, знакомый голос с сильным акцентом спрашивал по-русски:
– Сандра, что ты тут делаешь? Откуда ты?
– А ты?! – вопросы посыпались из меня пулеметной очередью. – Ты здесь живешь? Ты закончил университет? Ты открыл свою клинику? Ты бываешь на кандомбле? Кому ты служишь, Огуну? А как Мария? Как Ману? Как твои родители?
Жозе терпеливо подождал, пока я не выдохнусь и не замолчу. Затем сел на пол возле моего кресла и, улыбаясь и глядя на меня своими раскосыми глазами Огуна, начал рассказывать.
Жозе Медина был третьим студентом-бразильцем, квартировавшим у меня. В конце концов, он остался единственным, когда брат и сестра Канчерос, не закончив даже курса, срочно вернулись в Рио: причиной этому был, как я уже говорила, Жиган. А Жозе остался и полностью закончил медицинский факультет, после чего, вернувшись в Баию, действительно открыл свою клинику в так называемом «нижнем городе»: районе фавел, где обитали бедняки и бандиты.
Слушая его, я только качала головой. Благородные мечты юности, как правило, улетучиваются, соприкоснувшись с действительностью. Я сама когда-то мечтала стать танцовщицей цыганского театра и не стала ею вовсе не из-за отсутствия способностей: просто соседи дружным хором убедили меня, что нервы и силы, затраченные на этой работе, ни капли не окупятся грошовой зарплатой танцовщицы кордебалета, а на большее мне, не имевшей родственников в театре, не приходилось рассчитывать. Но Жозе, как выяснилось, все же сделал то, что хотел, хотя для этого ему пришлось страшно поругаться с матерью, которая надеялась, что старший сын станет врачом для состоятельных пациентов, а не для нижнегородской босоты. Я понимала дону Аурору: будь у меня сын, я бы тоже, вероятно, сделала бы все, чтобы он не оказался в фавелах.
– Если бы отец был жив, ничего бы у меня не вышло, – смеясь, рассказывал Жозе. – А так… забрал свою долю наследства и открыл кабинет.
– Клиенты есть?
– Больше чем… хватит. Так правильно?
– Больше чем достаточно. Деньги платят?
– Иногда платят, – Жозе чуть смущенно улыбнулся. – Мне хватает.
– Ты живешь один?
– Да.
Что-то в его мягком голосе насторожило меня, я пристальнее посмотрела в лицо Жозе, но в неверном свете керосиновых ламп ничего нельзя было разобрать.
– Как моя крестница? – спросил он, улыбнувшись. Я тоже засмеялась, хотя восемь лет назад, когда Милке приспичило рожать среди ночи, а «Скорая» традиционно опаздывала, нам всем было вовсе не до смеха. Пятого Милкиного младенца принимал Жозе, тогда еще студент первого курса, а я металась у него на подхвате с ножницами, полотенцами и кипяченой водой. Когда, наконец, появились врачи, все уже было закончено, и красный комочек надсадно пищал в коричневых руках Жозе. Едва пришедшая в себя Милка страстно начала настаивать на том, чтобы Жозе стал крестным дочери. То, что Жозе был католиком, ее ничуть не смущало: «Да ведь никто не узнает! А богу все равно! Ну, если хочешь, прими православие на недельку… Зато как на крестинах погуляем! Самый дорогой гость будешь!» Жозе посмеялся, но все же не согласился на авантюру с временной сменой веры, и тогда Милка назвала дочку в его честь Жозефиной.