Дворянство. Том 2
Шрифт:
А ведь трусливость полемарха и его своры единобожников может пойти на пользу, неожиданно трезво подумал Оттовио. Во благо, причем великое. Здесь нет ни единого церковного иерарха настоящей величины, а, следовательно, никто не сможет присвоить себе военный успех мирского владыки. Никто не заявит, что это его присутствие, заступничество и молитвы уловили победу, как рыбу в сеть. А если попы и наберутся такой наглости, над ними от души посмеются те, кто своими глазами видел поле боя. Если этим утром солнце удачи улыбнется молодому императору… победу не придется делить ни с кем.
Оттовио взмахнул молотом и завопил, вращая глазами, присоединив свой
Он не знал, как выстроена баталия и как расставлены роты, выдвинуты ли стрелки вперед или стоят по флангам. Участвует в бою малочисленная пехота или сразу отправлена к обозу. А если бы и знал, то все равно забыл бы в мгновение ока, потому что в крови юноши пылал огонь ужаса и одновременно боевого экстаза. В голове крутилась лишь одна мысль, обрывок заученного ордонанса — «поступать так, как они посчитают необходимым: либо атаковать их конников, коль скоро они там будут, либо их лучников, либо обойти кругом и ударить сзади, ибо это может оказаться очень выгодным».
Оттовио надел шлем и, пока гетайр пришнуровывал носатый горшок к петле на груди, император не забыл сунуть клевец в чехол. Копье ему подал кто-то с земли — настоящее, с наконечником, похожим на граненый гвоздь, и муфтой из свинцовых шариков, чтобы смягчить удар, передаваемый на опорный крюк. Тяжелое, смертоносное оружие, властелин поля боя, способный, при удаче и твердой руке всадника, пробить насквозь первые два ряда пехотного строя, как игла пронзает подушку.
Теперь Оттовио понял, что некое чувство, принимаемое им прежде за панику, было слабеньким бульоном, легкой приправой для настоящего ужаса. Молодой человек начал задыхаться почти сразу, как только надел шлем. Горячий воздух обжигал нос и рот, да и были этого воздуха сущие капли, которые приходилось высасывать из пелерины. Оттовио ничего не слышал благодаря подшлемнику, а смотреть мог лишь прямо перед собой через щель едва ли в палец шириной. Что ж, теперь стало ясно, почему «вперед!» есть главная и практически единственная команда в большинстве сражений. Все остальное жандарм не услышит и скорее всего не заметит.
А какой шлем носит граф Шотан?.. Наверняка что-то более удобное и легкое, капитан должен видеть поле боя и отдавать команды.
Полуслепой, глухой, жадно хватающий воздух, император почувствовал себя заживо похороненным. Его затрясло — конь двигался. Животным и в самом деле не нужно было править, опытный зверь войны сам занял нужное место в плотном строю. Затем трясти стало жестче и чаще. Горн завыл так, что в шлеме зазвенело как в колоколе. Вторя ему, пронзительно выла флейта, выпевая сигнал «Лучники могут стрелять!».
Да, команды обычно отдаются дважды подряд, чтобы все расслышали, это юноша помнил. Шотан говорил про четыре сигнала для кавалерии, но память оставила императора. Казалось, трубы гудят без перерыва, меняя лишь тон.
«Лучники, стрелять непрерывно!» — приказали пронзительные флейты. Кажется, еще били в барабаны, но совсем далеко. Ну, это понятно, барабанной дробью конницей не командуют.
— Жандармы, вперед! За штандартом — марш!
Голос, приказавший это, был столь громким, что звук пробился даже сквозь шлем
— Сомкнуться! В «длинную» рысь!
Наконец Оттовио увидел противников. Казалось, они выстроились сплошной линией, покуда хватало взгляда, сейчас император был уверен, что мятежников, по крайней мере, десятикратно больше чем имперских воинов. Эта линия ощетинившаяся остриями, быстро приближалась в блеске металла и красок, а затем как-то вдруг полетела навстречу. Оттовио никогда не видел чего-то настолько быстрого. Страшно было даже моргать, потому что с каждым взмахом ресниц убийственный «еж» вражеского строя оказывался намного ближе.
Дестрие помчался еще быстрее, горн загудел, как труба конца времен. Наверное, это и был четвертый сигнал, после которого схватку остановить уже нельзя. На тренировках Оттовио учился опускать копье правильно, не слишком быстро и не слишком медленно, избегая колебаний умеренно гибкого древка. Но сейчас длинная жердь казалась совершенно неуправляемой, к тому же юноша никак не мог положить ее на крюк, зафиксировав для удара. Граненый наконечник выписывал огромные восьмерки, так что попасть в кого-то мог лишь чудом. Оттовио понял, что сейчас позорно выронит оружие.
Он закричал. Отчаянно, рыдая и давясь невыносимым ужасом, чувствуя, как истерический визг бьется в шлеме, запертый прочной сталью. Оттовио обязательно попытался бы остановиться или хотя бы повернуть, не думая уже о товарищах справа и слева, о тесном строю, который нельзя было нарушать ни при каких обстоятельствах, потому что лишь единый, слитный удар приносил победу.
Бежать! — вот единственное желание, оставшееся в голове юноши.
Да, он бежал бы, если б мог вспомнить, как управлять дестрие, как двигать руками в доспехах. Но император не помнил, он мог лишь кричать в ожидании невыносимого. И в последние мгновения перед столкновением Оттовио показалось, что он слышит столь же отчаянный многоголосный рев, издаваемый сотнями глоток. Страшный вопль, где смешалось все, от ужаса до неистовой надежды выжить.
Все, что было впереди, превратилось в размытое цветовое пятно, и юноша все-таки выронил из рук копье. Остатками разума, еще не сожранного паникой, он вспомнил, что если откинуться чуть назад, то узкая смотровая щель с бортиком по нижнему краю станет (почти) неуязвимой для укола. В следующее мгновение чудовищной, невообразимой силы удар обрушился императору на грудь, точно под нижнюю границу бувигера. Отневероятного сотрясения члены отнялись мгновенно, будто переломанные дубиной палача, этому нельзя было противостоять, это нельзя было превозмочь силой воли. Спазм перекрыл дыхание. Слепой, глухой и парализованный император почувствовал, что его без малого сто килограммов вылетели из седла, будто легчайшее перо.
И дальше не было уже ничего.
_________________________
Описывая страх рыцарей перед боем, Шотан в действительности повторяет Жана Бомона, графа Суассон, участника Столетней войны.
«Когда мы... несемся в атаку, когда опущены забрала и выставлены копья, когда мы скованы холодом и подавлены страхом, а враг уже близко... в этот момент нам хочется оказаться где-нибудь в глубоком погребе, где нас бы никто не увидел»
И да, оговорю на всякий случай: я знаю, что использование термина «кавалерия» применительно к условному Ренессансу — некорректно. Это пока еще конница. Но… почему бы и не да, в конце концов? Считайте сие оголтелым авторским произволом.