Двуглавый орел
Шрифт:
Он задумчиво втянул практически беззубым ртом воздух:
— Не могу сказать, что шибко страдаю, герр лейтенант. Здесь я хоть от старухи своей могу отдохнуть, ну и в целом не такое уж плохое место, чтобы пересидеть войну, особенно учитывая, как "весело" сейчас в Поле. Моя говорит, воздушные налеты там каждые несколько дней. Говорит, на прошлой неделе бомба угодила в дымоход соседнего дома, потолок нам вышибло. Уж как она-то испугалась! А здесь такого нет, вот.
В этом он был прав — расстояние до острова Луссин превышало дальность полета малых итальянских аэропланов, тогда как для крупных бомбардировщиков "Капрони" на острове не находилось ничего интересного — они на тот момент вовсю бомбили австрийские города
Истребители до нас не долетали, а сами мы располагались слишком далеко для бомбардировки итальянских портов. Таким образом, операции ВВС, базировавшихся на военно-морской базе Луссин-Пикколо, сводились к скучнейшему сопровождению морских конвоев, лишь изредка разбавляемому противолодочным патрулированием.
Сложно сказать, какое из двух этих заданий утомляло больше: сопровождение конвоев означало четыре-пять часов беспрестанного нарезания кругов над судами — от порта Фиуме, через залив Кварнеро и до самой границы нашего сектора, приходящегося на северную оконечность острова Лунга. Иногда приходилось залетать чуть дальше, если не появлялась наша смена из Зары. Но как бы ни утомляло нас сопровождение конвоев, оно безусловно было необходимо.
Балканы были тогда дикой и нецивилизованной местностью, почти без дорог и железнодорожных путей. Поэтому большая часть поставок для нашего флота в Каттаро и для австрийской армии в Албании осуществлялась по морю, вдоль длинного побережья, которое оказывалось в зоне лёгкой досягаемости от итальянского берега на всём своём протяжении. Если конвои не защищать должным образом, субмарины и моторные катера итальянцев легко могли уничтожить их, как лисы в курятнике. Но благодаря эскортам, им никогда это не удавалось, только однажды они потопили небольшую группу торговых судов на рейде Фиуме-Дураццо, несмотря на то, что количество таких рейдов исчислялось тысячами. Однако это было тяжелой работой для всех участников — как для перегруженных задачами эсминцев и команд торпедных катеров, осуществлявших сопровождение по морю, так и для пилотов.
Для нас проблема заключалась в том, что даже на половинной мощности, почти сбросив скорость, летающая лодка "Лёнер" двигалось почти в восемь раз быстрее конвоя, состоявшего из древних торговых пароходов с двигателями, изношенными из-за недостатка смазки и использования в топках бурого угля. Нам приходилось постоянно кружить над ними, медленно выписывая огромные петли, пока суда тащились на пяти-шести узлах, в сопровождении пары торпедных катеров, беспокойно суетящихся вокруг них.
Иногда мы двигались по часовой стрелке, иногда против — просто для разнообразия и чтобы не задремать. Кроме того, ремонтники предупреждали, что постоянное движение по кругу в одном направлении деформирует корпус аэроплана. Однако эта работа требовала пристального внимания — приходилось постоянно быть настороже, высматривая в волнах не только белый столбик перископа, но и крошечную чёрную точку плавающей мины или незаметные серые контуры итальянских торпедных катеров, скрывающихся среди бесчисленных островов в ожидании нужного момента, чтобы выскользнуть и выпустить торпеды.
Мы постоянно искали что-то, возможно и не существующее, но способное доставить неприятности, если мы вдруг это пропустим. Если на этот счёт и оставались какие-то сомнения, они рассеялись в начале ноября, когда пароход на компании "Венгро-Хорватия" "Габор Бетлен" был торпедирован и затонул у острова Лунга после того, как аэроплан с базы Луссин замешкался, передавая сопровождение смене из Зары, а подлодка этим воспользовалась.
Как бывшему капитану-подводнику, мне хотелось думать, что я бы такой ошибки не допустил, но, говоря по секрету, не был в этом абсолютно уверен. Пилот и наблюдатель во время сопровождения сменялись каждый час, но в зимний мороз можно запросто погрузиться в размышления
Признаюсь, испытывал я тогда смешанные чувства: с одной стороны, после ужасов, пережитых на фронте в качестве пилота ВВС, мне следовало бы наслаждаться нынешними полетами, скучными и безопасными, особенно принимая во внимание беременную жену, проживающую в Вене.
Но я также знал, что сотни тысяч моих товарищей каждую минуту рискуют жизнью и жертвуют ей во имя родины и императора. Кавалеру рыцарского креста Марии Терезии казалось несколько неприличным вести эту полупенсионерскую жизнь на прекрасном адриатическом острове, со скромными удобствами и минимальным риском, когда другие терпят жестокие лишения и опасности в окопах и на подлодках.
По сравнению с полётами над Альпами, или, как чаще случалось, среди них, здешние полёты не представляли особенной опасности. Лодка "Лёнер" номер L149, на которой я летал, была удобным и безопасным старым трамваем — как и все летающие лодки, с весьма скромными возможностями даже в сравнении с "Ганза-Бранденбургером", но добротно построенная, а будучи, как наша, снабжённой немецким двигателем "Мерседес" на сто шестьдесят лошадиных сил — и чрезвычайно надёжная.
Лодки выпускались на вагоностроительном заводе Якоба Лёнера в Вене бывшими специалистами по изготовлению конных катафалков, вроде тех, что иногда ещё мелькают в фильмах ужасов, и имели длинный элегантный корпус из лакированного красного дерева и пропеллер толкающего типа, установленный позади двух широких, изогнутых и немного скошенных назад крыльев. Пилот и я размещались бок о бок в открытой кабине, как в воздушном спортивном автомобиле. Мы могли бы установить пулемёт для обороны — на складной треноге со стороны наблюдателя, но поскольку летали далеко от вражеских истребителей, то обычно оставляли его на берегу, чтобы облегчить вес, а вместо него брали с собой радиостанцию.
Под основаниями крыльев мы несли четыре двадцатикилограммовые бомбы— в качестве вооружения, на случай, если заметим подлодку.
Второй половиной этого "мы" был мой пилот, фрегаттенлейтенант Франц (или Франтишек) Нехледил, чех по происхождению, как и я, сын аптекаря из городка Прибрам в южной Богемии.
Нехледил, младше меня на семь лет, был мне симпатичен, однако мы с ним никогда не говорили по-чешски, только на немецком. В габсбургской армии дозволялось, даже поощрялось общение офицеров с подчинёнными на их родном языке, даже если пришлось бы специально учить язык. Но среди офицеров и сержантов общение на национальных языках хоть и не запрещали, но считали дурным тоном повсюду, кроме нескольких венгерских и польских подразделений.
Официальная доктрина гласила, что каждый, кто надел офицерский мундир императорской армии, забывает о своей национальности. Таким образом, единственным допустимым языком австрийской половины монархии стал необычный, полузабытый язык, называемый "официальным немецким", известный тем, что добрых две трети говоривших, писавших, думавших, рассказывавших анекдоты или даже предававшихся страсти на этом языке пользовались им как иностранным — вроде нас с Елизаветой, например, поскольку я не знал венгерского, а она могла совсем немного, запинаясь, говорить по-чешски.
Но у Франца Нехледила имелись иные, более мрачные причины избегать чешского языка, даже когда мы с ним оставались наедине. Его отец был основателем местного отделения общества "Сокол" в Прибраме — чешской патриотической и спортивной организации, официально предназначенной для "повышения нравственности и духовности чешской молодёжи". Однако за несколько лет до войны эта организация вызывала в Вене всё большую тревогу, как тайное общество, посвящённое чешской независимости, возможное ядро подпольной армии сопротивления.